Владимир Мирнев - Нежный человек
– Мария, ты слыхала, Коровкин утверждает, что спал с дочкой министра, – с вызовом сказала Шурина Маше, ясно, чисто, честно, не моргая смотрела она на мастера.
– Кто? – поразился Коровкин, полагая, что ослышался. – Ты чего болтаешь, несмышленыш?
Галина считала себя, и не без некоторых оснований, человеком исключительно честным и добрым. Шурина смогла убедить себя в полной, безукоризненно кристальной чистоте своих поступков, превратив это в такую непоколебимую веру, что разрушить созданную ею скалу не мог никто.
Она действительно была честной, не лгала, не крала, и вот это-то давало, как ей казалось, основание считать свои слова и поступки единственно правильными. Она всем сказала, что Коровкин спал с дочкой министра, что было чистым вымыслом, так как Коровкину подобное даже в голову не приходило. Шурина же считала, что именно это хотел сказать Коровкин, а раз так, то она своими словами открыто выразила скрытое желание Коровкина. Шурина любила судить и категорически отказывалась быть судимой. Она не искала легкой жизни, не стремилась к большим заработкам, ненавидела безалаберность, бесхозяйственность и, главное, сама поставила перед собой благородную цель – жить только честно, не совершить за свою жизнь ни единого нечестного поступка.
***
Мария работала и не вмешивалась в разговор, но поглядывала на Коровкина. Теперь, не давая себе отчета, она возненавидела Коровкина и кляла себя последними словами за то, что навещала его. Ненавидела его растерянное лицо, жилистые руки, нервно перебирающие полы новой куртки; не могла смотреть на его быстро мелькающие пальцы, но и отвести взгляда от них тоже не было сил. Так почему же ей неприятно смотреть на мастера? А кепчонка? А маленькое бледное лицо? Его дурацкая привычка хвастаться своей беседой с министром? Это же верх всего ужасного, что могло быть в человеке! Марии казалось: неприятнее, невыносимо кошмарнее человека на своем веку просто не встречала. Она не только не могла усомниться в сказанном Шуриной, наоборот, приняла услышанное с каким-то облегчением.
Коровкин стоял к ней боком, огорошенный и опороченный словами Шуриной, оглядывался на Машу, ожидая от нее помощи и сочувствия, совсем не подозревая, что Маша ненавидела каждый его жест.
Мария слышала, как Шурина распекала Коровкина, и не чувствовала ни малейшей жалости. Конечно же мастер заслуживает, презрения.
***
Домой Мария направилась с Коновой вместе, поглядывая молча на нее, а мысли, которые никак не могла понять или остановиться на них, беспокоили ее.
Конова шла медленно, осторожно, полузакрыв свои красивые глаза, следя сквозь щелочку прикрытых глаз за проходившими мимо парнями, – что говорило не об отрешенности, а о внутренней жизни и о богатом воображении, наполовину заменявшем ее жизнь внешнюю. И вот, глядя на Конову, Мария вдруг почувствовала, как к ней подкрадывается неприятное чувство ревности. Она, Мария, ненавидит Коровкина, решительно отвергла и презирает его, а есть человек, девушка, моложе Маши на четыре года – молодая и красивая, которая к мастеру испытывает совсем противоположные чувства.
– Скажи, Веруня, отчего тебе стало жаль Коровкина? – спросила Мария, пытаясь узнать, что заставило молчаливую Веру полюбить Коровкина.
– Сказать?
– Скажи, милая Веруня, – заторопилась Мария, заикаясь от волнения.
– Мастер Коровкин – таких людей и с такой душой поискать еще.
– А ты в него не влюбилась?
– Зачем? У меня есть один парень, военный. А тебе-то чего, ты какая-то впрямь, другая впрямь…
– Как другая? – растерялась Мария.
– Ну, все приглядываешься к нему. Интерес к нему? Какой интерес – Коровкин гол, как сокол. То видно сразу. У хороших людей всегда так, не для себя живут.
– Ты за кого меня принимаешь, Веруня? Скажет! Дура тоже мне! Вера, почему меня ненавидишь? То, что ты говоришь – чистая ненависть.
Они замолчали, пришли молча в общежитие и так же молча принялись готовить ужин. Потом Вера торопливо оделась.
– Ты куда? – спросила Мария, радуясь, что останется одна.
– На дискотеку. Ансамбль отличненький играет.
– На танцульки? А меня возьмешь?
– Айда, шевелись.
Мария стала торопливо собираться, загоревшись желанием сбежать на танцы, не такая уж она старая, чтобы не потанцевать, но, посуетившись, опустила руки.
– Не могу я сегодня что-то, в следующий раз.
– Машка, ты очень даже произведешь там неплохое впечатление, и юбка тебе пойдет такая коротенькая, и коленочки у тебя…
– Не стыди, Веруня, какая я для танцулек, – отвечала Мария. – Ой, я не знаю, Веруня, что со мною творится: что-то больно мне, я мечусь и не знаю, что делать, хоть завалящего подавай. Ой, как у меня на душе-то горько! Прямо себе места не нахожу.
– Вот чего я тебе скажу: ты влюбилась, – проговорила Вера, с удивлением глядя на подругу.
– Что ты мелешь, Веруня! Никогда!
– А не в мастера ли Коровкина? – поинтересовалась Конова.
– О чем ты, Веруня, я его просто ненавижу!
– А его можно ненавидеть? – спросила с прежним спокойствием Конова.
Казалось, Мария ненавидела Коровкина всей душой, и само слово «ненавижу» в ней как-то сладостно отозвалось, давая облегчение; она и на сей раз убедила себя этим словом, удачно и вовремя обманув свою любовь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
А. Пушкин
ГЛАВА I
Марию успокаивал предстоящий отъезд в Поворино. Как только подала заявление на отпуск за две положенные недели, ей стало легче, спокойнее – хорошо увидеть мать, родную квартирку, неоднократно снившуюся ей во сне.
Пришли к Марии чувства задумчивые, благостные, какие-то милые сердцу ощущения, воспоминания и смутное желание расстаться с новой жизнью, в которой она не обрела счастья. Чем ближе подходило время отпуска, тем чаще Мария с умилением вспоминала свою квартиру, сарайчик, двор.
Она и не подозревала, что в воспоминаниях можно доходить до самозабвения, до упоения и обыкновенная, ранее не замечаемая простая вещичка может вызвать такую бурю чувств, связанных в единую цепь с прошлой жизнью, и с такой трогательностью касаться сердца, что просто хотелось плакать от радости.
Мария ушла в себя, жила прежней жизнью, простив обиды бывшему мужу Василию, всем, всем. И только на мастера Коровкина поглядывала так, что он боялся подходить к ней и однажды сказал, обращаясь к Шуриной:
– Если вы меня ненавидите, скажите: я уйду и умру.
Мария приняла эти слова на свой счет, молча поглядела на Коровкина и поняла: он страдал. Коровкин бросил курить, до позднего вечера пропадал на стройке, выполняя работу, которую должны делать его подчиненные, и всячески старался показать, что ничего плохого не имеет против любой из них. К Марии вновь вернулась жалость к нему, и в то же время она ничего не могла поделать и, подозревая за собою ненавистное неравнодушие к нему, стала еще сильнее бояться мастера. Мария ждала отпуска, как спасения. За время отпуска должно случиться что-то невероятное, это необычное мерещилось ей.
Однажды она переодевалась, стояла у окна, как-то особенно остро в этот момент ощущая себя всю, до малейшей клеточки, и вот появившееся чувство, когда человек ощущает не только каждую свою клетку, но и в каждой клетке самого себя, оказывается наиболее сильным и всепоглощающим: человек будто видит, как он мал, слаб, и, дойдя до каких-то скрытых, возможно, не подвластных ему пружин своего бытия, с величайшей тоскою начинает понимать, что многое, казавшееся недавно главным и важным, на самом деле – мелочное, наносное, а главное и важное – совсем другое и это, другое, он вот-вот должен понять. Ощущение таинственного мига, когда перед ней что-то должно открыться, наступило для Марии, как прозрение. И в это самое время она, как только угадала тот миг, посмотрела в окно. Солнце низко нависло над пустырем, начинающимся сразу же за домом, лучи ложились на обнаженное тело ласково, шелковистым, паутинным прикосновением. Пустырь порос нежной молодой травкой, кустики ивняка выбросили молодые листочки. И вот за одним из кустиков она что-то увидала – был ли то человек или тень человека, то ли ей вообще показалось, она не могла понять, сколько ни приглядывалась, но, как только увидела, ее словно кольнули в сердце – там, за кустиком, не кто иной, как Алеша Коровкин.
Она увидела мастера, и слезы появились на глазах. Отойдя осторожненько от окна, оделась. Снова вернулась к окну. Разочарованно вздохнула, так как стоявший не был Коровкиным. Но почему же тогда ей показалось и почему мужчина не сводил глаз с окна? Мария обогнула дом – за кустом ивняка стоял Алеша Коровкин. Он держал в руках свою кепчонку и мял из последних сил, как провинившийся школьник, не зная, то ли бежать с глаз долой, то ли сделать вид, что на пустыре оказался случайно, – словом, впору хоть сквозь землю провалиться.
