Иван Свистунов - Все равно будет май
Потом, когда не было ни слез, ни голоса, как зверек, забился в угол и дрожал, словно ему холодно в жарко натопленной избе.
— Кто приезжал? — хмуро спросил Федор Кузьмич.
— Человек пять было, кто их знает, что за люди. А главный у них Жабров.
— Какой Жабров? Младший, что ли?
— Младший. Тимошка. Сытый такой, нахальный. Старой ведьмой меня обозвал. Посулил до внука добраться.
Сбывается, видать, слово старого шибая!
2Как переплетаются в жизни судьбы-дороги! Тимошку Жаброва Федор Кузьмич помнил плохо. Только и запало в памяти, что росли у Фаддея Жаброва три сына, ребята грубые, озорные. Ни девку не пропустят, ни старшему дорогу не уступят. Где драка, где матерщина и женский крик — там и они. Какой из троих был Тимошка — теперь он и не припомнит.
Отца же их, прасола и шибая Фаддея Парфеновича, знал. Схлестнулись однажды их пути. Дело было давно, только гражданская война закончилась. Начал Федор Хворостов работать в сельской кузнице. Подъехал как-то к кузнице Фаддей Парфенович Жабров на паре добрых коней, запряженных в пролетку. Лошади ухоженные, лоснящиеся, как молодки после бани, — в чем другом, а в лошадях Жабров толк знал. У одной с передней ноги отскочила подкова. Пока Федор подковывал, Жабров сторожко следил за его работой: побаивался, не покалечил бы новый кузнец дорогую лошадь.
Работа Федора Хворостова Жаброву понравилась, да и в настроении он был хорошем. Присел в тени, вынул пачку городских папирос:
— Закуривай, мастер!
Стал расспрашивать, где воевал, на ком женат, какие виды-планы на будущую жизнь. Закинул удочку:
— Слыхал ли, говорят, там, наверху, в Москве, передрались товарищи. Может, какие перемены будут?
— Каких перемен ждешь, Фаддей Парфеныч? — простовато спросил Хворостов.
Жабров глянул на кузнеца искоса, пытливо («Что за человек?»), вздохнул:
— Кто его знает? Суета сует и все суета и томление духа. — После паузы заговорил льстиво: — Руки у тебя подходящие. С такими руками, если не заленишься, свою кузницу заиметь сможешь.
— Куда хватил, Фаддей Парфеныч! Зачем мне своя, когда общественная есть.
— Э, милок! Ты меня послушай. Все вокруг как туча, как волна морская. Набежала — и нет! На чем жизня человеческая держится, в чем ее корень? Мое! Если баба — моя! Если изба — моя! Если портки — мои! Помяни мое слово — схлынет волна, схлынет. Как в писанин сказано: все возвращается на круги своя!
— И скоро схлынет?
— Кто знать может!
— Все-таки? В этом году аль на следующий перемен ждать?
— Смотря каким аршином мерить. У бога тысяча лет как один день и один день как тысяча лет. Так-то, мастер!
— А ты разве в бога веришь, Фаддей Парфеныч? Сомнительно что-то!
— Бог у каждого евой. Одно помни: бог-то бог, да и сам не будь плох.
— Так, говоришь, все обратно возвернется. И царя снова посадят, и землю у селян отберут, и помещик господин Баранцевич из Парижа к нам препожалует. Так, что ли?
— Ну, царя, может, и не посадят. И без царя жить можно неплохо, а что касается разных безобразиев, когда у справных хозяйвов последне забирают, за то по голове не погладят. Ты вот в кузнице работаешь, а я ету самую кузницу в шастнадцатом годе на свои кровные построил.
— Не такие уж они у тебя кровные, — усмехнулся Федор.
— Работал, на печи не сидел, как некоторые, и был достаток. Даже здоровье в трудах надорвал. — Жабров поморщился и прижал руку к правому боку.
— Бабами много пользовался, Фаддей Парфеныч, вот живот и надорвал.
— Что баб касательно, то у меня в полной справности. Бок пухнет. К каким только дохторам не ездил — все без толку. До Питера добрался. Был даже у того дохтора, что государевых министров травками пользовал. Дал и мне травок сушеных. Сразу вроде полегчало, а теперь еще пуще забирает. Только гроши зазря извел. Воистину дух бодр, а плоть немощна.
Федор присмотрелся. Действительно, лицо у Жаброва мятое и мутное, как бычий пузырь.
Фаддей Парфенович вздохнул, поморщился:
— Я, может, не доживу, а сыны мои потопчут кого след… — проговорил не то с угрозой, не то с надеждой. Поднялся: — Вот так-то, мастер. Учти!
— Мне учитывать нечего. Я с семнадцатого года человек учтенный. Только сдается мне, что не всех гадов мы в Черном море потопили.
— Это ты к чему? — насупился Жабров.
— К тому. Читай Евангелию, может, еще какую хреновину вычитаешь.
— Ты, видать, идейный?
— А как думал! Если кузнец, так левой ногой сморкаюсь? Советская власть еще до тебя доберется, дай срок.
Жабров молча сел в пролетку, разобрал вожжи. Одутловатое серое лицо еще больше стало похоже на бычий пузырь. Гнедые лощеные красавцы нетерпеливо перебирали точеными с белыми отметинами ногами. Отъехав шагов двадцать, крикнул Федору, кривя побелевшие губы:
— Потопчем мы вас! Помянешь мое слово, хрен собачий! Потопчем! Прах ты был, в прах и возвратишься.
И вот сбываются слова старого шибая. Топчет его семью Тимошка Жабров.
Угроза Тимофея Жаброва обухом висела над головой. И сама собой пришла мысль: крестить Федюшку. Окрестить по всем правилам, у попа, и тогда к нему не подступится каин Жабров. Крещеный!
В Троицком священника не было. Церковь Вознесения еще в первые годы коллективизации превратили в зернохранилище, потом в клуб, а когда в селе построили новое кирпичное здание Дома культуры, старую церковь заколотили, и стояла она на пригорке облупленная, со сбитыми крестами и дырявым куполом — все не доходили у колхоза руки очистить село от руин.
По рассказам баб-богомолок Анна Ивановна знала, что в Сковородино проживает поп. Решили с крещением Федюшки не медлить: все может случиться. Завернув в полотенце кусок сала и два десятка яиц, Федор Кузьмич пошел на поклон к старосте. Егор Матрехин как раз снедал. На сковородке шипела жареная картошка, тускло поблескивал пузатый графин с самогоном. Староста был еще трезв и по-обычному хмур.
— К фельдшеру, говоришь, надо, — шепеляво мял щербатым ртом слова. — Нашел время лечиться. Глупость одна. Теперь, того и гляди, так вылечат, что прямым сообщением в Землянск отправишься, — неизвестно на что намекнул староста. Но лошадь и сани дал. — Поезжай, лечись!
Анна Ивановна потеплее обрядила Федюшку, завязала голову своим пуховым платком. Дорога дальняя — двенадцать верст. Поставила в розвальни корзинку со снедью — за требу батюшке.
День выдался яркий, морозный. Но в воздухе уже чувствовалось приближение весны. Кое-где зачернели косогоры, и небо было светлым и чистым. Конька староста дал бросового, немцам не нужного, но бежал он весело, легкие розвальни сами скользили по обледеневшему насту.
В Сковородино первая попавшаяся старуха охотно показала избу, в которой обитал отец Герасим.
Много лет назад отец Герасим служил здесь в приходе. За неизвестные провинности еще в начале тридцатых годов его сослали не то в Соловки, не то в Нарым. Отбыл ли он положенный срок или ввиду болезней и старости отпустили с миром, но незадолго до войны отец Герасим вернулся в родные места. Церкви в Сковородино уже не было, да и служить дряхлому попу не под силу. Харчился скудными вознаграждениями за свадьбы, отпевание покойников, крещение младенцев. Но какие во время войны свадьбы да младенцы! Оставались только покойники.
…Федор Кузьмич и Федюшка вошли в попову хибару. Маленький, щупленький старичок сидел за столом и хлебал из миски щи, шибавшие в нос кислой капустой. Старичок неопрятно жевал беззубым, провалившимся ртом. Реденькие волосы жалкой косичкой спадали на плечи. В запущенной бороденке копошились хлебные крошки. Отец Герасим показался Федору Кузьмичу таким старым, что он даже усомнился, под силу ли тому совершить нужную требу.
Услыхав, в чем заключается просьба приезжих, отец Герасим сердито посмотрел на Федора Кузьмича маленькими, выцветшими глазками:
— Вспомнили о боге, когда антихрист войной пошел, кругом плач и скрежет зубовный. Вот ты в дом вошел, а крестным знамением лба не осенил.
Федор Кузьмич промолчал. Не время заводить с попом спор, еще заупрямится старый козел и не будет крестить. Поставил на видное место корзинку с продуктами: пусть знает, что не даром.
Но отец Герасим и не взглянул на корзинку. Сердито дохлебав щи и перекрестившись, крикнул за занавеску:
— Марья, готовь крещенье!
Старуха, в порыжевших солдатских сапогах, замусоленном ватнике, со щекой, подвязанной платком, принесла дежу, поставила посреди избы, вытащила из печи ведровый чугун с водой.
— Раздевай мальца!
Федюшка оробел. Он не знал, для чего его привезли в темную грязную избу к жалкому старику и заставляют раздеваться. Мыться? Но ведь только вчера его дома купала бабушка.
Старик надел старый женский халат, достал толстую замусоленную книгу и еще что-то, чего Федюшка никогда не видел. Невнятно забормотал в бороду, порой даже начинал петь, но нельзя было разобрать ни одного слова.
