Иван Свистунов - Все равно будет май
Мутное медленное мартовское утро, заглянув в избу Хворостовых, увидело в ней старика. Не так, знать, просто всю долгую, как жизнь, ночь просидеть над трупом жены. Щедро пробилась седина в бороде и усах, голова и раньше была белая. Ослабели, одряхлели плечи, согнулась спина. Старость поселилась в запавших глазах, в дрожащих руках.
Схоронили Анну Ивановну на следующий день, быстро, как бы даже тайком. Знали, что гитлеровцы и полицаи не допускают сходок да шествий. Староста Егор Матрехин — от греха подальше — в тот день с утра уехал в район: дескать, знать ничего не знал и ведать не ведал.
Все заботы о похоронах взяла на себя соседка Степанида с дочкой Ксюшей: и место на погосте выбрали, и могилу выкопали, и покойницу обрядили в последний путь. Федор Кузьмин сидел над гробом жены безучастный, со всем соглашался, только кивал головой. Вроде умом тронулся.
Ксюша принесла Федору Кузьмичу миску сметаны и ломоть ржаного хлеба:
— Поешьте, дедушка!
Федор Кузьмич покорно макал хлеб в сметану, равнодушно, механически жевал, не замечая вкуса.
С кладбища Федор Кузьмич вернулся в сумерки, совсем больной. В избе пусто, холодно. Надо бы протопить, но так устал, так ломило поясницу, что, не раздеваясь, даже не скинув валенок, лег на кровать, натянул на голову тулуп.
В полудреме вспоминались далекие, давно забытые, дни: как бегал через Сорочий яр в Вербное на свидание с Анюткой Сотниковой; как все Троицкое с плачем и причитаниями провожало в августе четырнадцатого года на войну с германцами; как лежал в Джанкое в тифу, а за лазаретным открытым окном цвела крымская персиковая весна…
Скрипнула дверь. По походке догадался — Ксюша. Девушка его окликнула, поставила что-то на стол — верно, ужин. Он не ответил: спит. Ксюша постояла немного и ушла, тихо притворив дверь.
Минувшей ночью, когда он сидел над трупом жены, и потом, на кладбище, у свежечерневшей среди нетронувшегося еще снега могилы, Федором Кузьмичом владела одна дума. Когда вернется с войны Алексей и спросит, где жена, где сын, где мать, — что он ответит? И разве не вправе будет сказать Алексей: «Где же ты был, отец, старый солдат, красноармеец? Почему не спас? Почему стерпел такое изуверство? Почему не отомстил смертельному врагу?»
Кто его смертельный враг? Кто потоптал его жизнь, уничтожил всю его семью?
Тимофей Жабров!
Надо найти Тимофея Жаброва, попытаться спасти, если еще не поздно, Федюшку. А если… Если поздно, то сполна рассчитаться с Жабровым. Справедливое, святое дело!
…Утром, когда Ксюша прибежала проведать соседа, дверь в избу оказалась открытой. Хозяина не было. Только пес Серко тревожно и жалобно скулил у порога — чуял беду.
Прибежала Степанида: не случилось ли что со стариком? По тому, что изба не топлена и в ней полный беспорядок, мать и дочь заключили, что Федор Кузьмич ушел. Обегали все Троицкое, но никто старика не видел, ничего о нем не знал…
4Из Троицкого Федор Кузьмич решил выйти пораньше, затемно, чтобы не встречаться с односельчанами, не выслушивать соболезнований, не отвечать на вопросы: куда? зачем? Когда тронулся в путь, не было еще и пяти часов и село спало в темноте, как пришибленное. Мертво чернела и кособокая изба на отшибе, в которой жил староста Егор Матрехин. Но, поравнявшись с Егоровой избой, Федор Кузьмич приметил, что за калиткой кто-то стоит. Решил: почудилось. Кто в такую рань будет в жмурки играть. Но когда миновал Старостину избу, неожиданно в спину окликнули:
— Федор!
Федор Кузьмич остановился. Вот еще напасть. И чего не спится хромому черту. Егор подошел, скрипя протезом:
— Куда собрался? Не в город ли, часом?
— В город.
— Дела какие есть?
— С одним человеком поговорить надо, — неопределенно ответил Федор Кузьмич.
— Видать, разговор сурьезный предстоит, раз так поспешаешь, — в раздумье заметил Матрехин и вопросительно посмотрел на Федора Кузьмича, словно ждал, что тот объяснит, ради какого разговора идет в город. Федор Кузьмич ответил уклончиво:
— Какой получится…
Егор помолчал, стоял, переминаясь на протезе.
— Что ж налегке идешь? Путь не близкий. Погодь, я тебе хоть хлеба вынесу. Баба вчерась пекла.
— Обойдусь.
— Погодь, погодь, какой разговор с голыми руками, — загадочно проговорил Егор и проворно зашагал к избе.
Долго не возвращался. Федор Кузьмич совсем уж решил уйти, но наконец появился Егор, протянул сумку:
— Теперь разговор основательней будет. Ну, с богом! — и, не ожидая ответа, заковылял в свое подворье.
Только выйдя из села, Федор Кузьмич почувствовал, что сумка Егора слишком тянет плечо.
— Чего он туда сунул? — и развязал сумку. Буханка хлеба. Кусок сала. Полотенце. Пачка махорки. Смена белья. Сразу виден бывалый лагерник. На самом дне что-то тяжелое, завернутое в тряпочку. Развернул. На ладони, полновесно холодея чугуном, лежала граната, из тех, что еще в гражданскую войну называли лимонками. Рядом белела серебристая трубочка — запал.
Федор Кузьмич снова завернул гранату в тряпочку, положил в сумку на самое дно и зашагал дальше. Неожиданный поступок старосты смутил душу. Егор, видать, человек с понятием.
Раньше Федор Кузьмич любил пешком пройтись в город, особенно в зимнюю пору, по звонкому морозцу, когда празднично скрипит под сапогом снег, весело сверкает на солнце снежная целина, легко дышится сухим и ядреным, как антоновка, воздухом. Отшагать двадцать верст — одно удовольствие.
Теперь же шел с натугой, словно к земле придавила тяжесть последних двух дней. С трудом переставлял ослабевшие чужие ноги. Все же шел весь день не отдыхая. Ни разу не присел перекурить или съесть кусок хлеба. Словно дума, овладевшая им, давала силу.
Заночевал Федор Кузьмич в Коровино — небольшой деревеньке, спрятавшейся в придорожном овраге. Раньше ему часто доводилось бывать здесь, да и многие жители Коровино приезжали в кузницу по разной хозяйственной нужде.
Хозяйка избы, в которую постучался Федор Кузьмич с просьбой о ночлеге, его не признала. А ведь до войны она раза два-три привозила к нему в кузницу ремонтировать колхозный инвентарь. Из этого он понял, как изменился за минувшие дни. И даже обрадовался: Тимошка Жабров тоже сразу его не признает, не будет остерегаться. Ведь главное состоит в том, чтобы поближе подойти к Тимошке. Сил маловато, гранату надо бросить под ноги, а если ножом, то ударить наверняка.
В город Федор Кузьмич добрался только на второй день, да и то под вечер. На пригородной Крапивенской улице домишки стояли темные, вроде нежилые. Ткнулся в один — никто не ответил. Верно, и впрямь нежилой. Постучал в другой — испуганный голос спросил:
— Кто такой?
Узнав, что прохожий просится на ночлег, заматюкался:
— Проваливай, гроб-перегроб! Запрещено пускать всяких бродячих!
Федор Кузьмич прошел всю длинную Крапивенскую улицу — и везде отказ. Хоть ложись да замерзай!
Под конец все же повезло. У колодца молодайка в солдатском ватнике и платке крутила обледеневший, скрипучий вихляющий ворот. Сначала Федор Кузьмич дипломатично попросил напиться. Напившись, робко закинул удочку насчет ночлега. Молодайка замотала головой:
— С луны, что ли, свалился. И думать не моги. Насчет пришлых и разных безродных людей теперь строгости немыслимые.
Лицо прохожего, и без того больное, совсем съежилось, даже посинело. Молодайка покачала головой:
— Кто будешь, дедушка?
— Из Троицкого. По сельским делам пришел. Мне бы только одну ночь…
— Верно, староста? — насторожилась молодайка.
— В колхозе кузнецом был. А теперь и не знаю как. Беда у меня большая.
О том, что у старика беда, молодайка догадалась сразу. По замученным тусклым глазам, вздрагивающим губам. Вздохнула. Пугливо глянула на темную безлюдную улицу:
— Чужих пускать запрещено. Расстрел!
Федор Кузьмич стоял понурый, обвислый, словно из человека хребет вытащили. Озяб да и уморился. Чувствовал: дальше идти нет сил. Это почувствовала и молодайка.
— Что делать, не знаю! — и снова быстро оглянулась по сторонам. На улице — ни души, в домишках — могильная тьма. А прохожий совсем плох. Еще окостенеет ночью под забором, и будет на ее душе грех. Решилась:
— Вон моя хибара. Иди, только побыстрей. Не дай бог кто заметит. Люди теперь разные.
В домишке у молодайки было тепло, чисто и даже стоял праздничный довоенный запах свежеиспеченного хлеба.
— Одна проживаешь?
— Одна.
— А муж?
— Был когда-то. Воюет. И сама не знаю, жив ли?
Молодайка поставила на стол горшок кислых щей, толченую картошку.
— Садись, дедушка. Перекуси. Замерз?
— Пробрало! — устало опустился на стул, вытащил из сумки Егорово сало и буханку.
— Какие у тебя дела в городе? — поинтересовалась хозяйка.
