Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
Горуля даже повеселел при мысли, что предстоит нелегкое дело, за которое ему не терпелось взяться. Он взглянул на Куртинца, ожидая одобрения, и был очень разочарован, когда Куртинец сказал:
— Сбор должен состояться, Ильку, и срывать его ни в коем случае нельзя. Думаю, что и краевой комитет согласится со мной.
— Это как? — рванулся с места Горуля, но Куртинец положил ему руку на плечо и усадил обратно на стул.
— Ты горячку не пори и не торопись, пожалуйста. Что толку с того, что мы сорвем этот сбор? Другой и в другом месте организуют. Так ведь?
— Ну, так, — с неохотой произнес Горуля. — А нам сейчас что, в сторонке сидеть и богу молиться?
— Нет, — сказал Куртинец, — нам надо быть на том сборе.
Горуля усмехнулся:
— Так нас с тобой туда и пустили!
— Их дело — нас не пускать, а наше дело — там быть.
…Сбор и в самом деле был назначен в Медвяном, одном из самых глухих верховинских сел, где все и всех держал в своих руках староста Стефан Казарик, родной брат профессора Казарика, редактора знаменитого «Независимого еженедельника».
Люди должны были сойтись в воскресенье в корчме, и уже накануне из Ужгорода и даже из самой Праги приехали корреспонденты газет и два окружных налоговых чиновника, которые должны были тут же, на месте, выдавать прибывшим селянам, участникам сбора, свидетельства о том, что за ними больше не числится налоговых недоимок. Приехал ночью тайком и Лещецкий с уполномоченным социал-демократической партии. Они засели в доме старосты и никуда не показывались, чтобы не давать никому повода говорить, будто сбор заранее организован. По той же причине оставался у себя дома и Матлах: в сборе не должны были принимать участие зажиточные хозяева.
Ранним воскресным утром в Медвяное стали сходиться никем не выбранные, но зато тщательно отобранные Матлахом и его подручными «делегаты». Это были люди, которых нужда уже давно довела до тупого отчаяния. Положение у них было хуже, чем у жебраков. Жебраки просыпались утром с надеждой, что где-нибудь сегодня удастся найти работу или получить подаяние, а у этих не было и такой надежды; замученные голодом, налогами, они все еще цеплялись за жалкие клочки земли; хотя эти клочки не только не кормили их, а, наоборот, выматывали последние силы, но все же это была «своя земля», и они считались ее хозяевами.
Теперь эти «хозяева» шли из своих сел на сбор в Медвяное, не зная даже толком, зачем их туда созывают. Влекло только одно — обещание, что будут сняты измучившие их недоимки, а ради этого они готовы были пойти на край света.
Сквозь небольшое, тусклое оконце, глядевшее на сельскую площадь Медвяного, Горуля видел, как прошли к корчме Федор Скрипка из Студеницы, Василь Иончук из Потоков, Михайло Лемак из Черного. Их встречали какие-то юркие люди, о чем-то спрашивали и только после этого пропускали в корчму.
Горуля и Куртинец жили в Медвяном уже третий день. Вместе с ними пришел в Медвяное Франтишек Ступа из Праги. Это был человек мужественный, веселый и на редкость одаренный. Адвокат по профессии, он в то же время пользовался широкой известностью как один из лучших писателей республики. Большинство его романов повествовало о судьбе нашего края, жизнь которого Ступа хорошо знал. Каждое лето он появлялся у нас в горах, подолгу жил среди лесорубов и пастухов, исходил все горные округи пешком. В селах его считали своим человеком и были рады, когда он там появлялся.
Несмотря на свою славу романиста, Ступа не бросал адвокатуры. В Праге у него была контора, которая вела защиту почти на всех процессах, затеянных против коммунистов. Судьи и обвинители нервничали, если знали, что он должен выступать на процессе.
С Куртинцом Ступу связывала старая дружба, и в Медвяное он приехал с намерением послать отсюда корреспонденцию в «Руде право». Добрались они в село не проезжей дорогой, а кружным путем, перевалив через крутую гору по охотничьей, хорошо знакомой Горуле тропке. Их приютил у себя в хате медвянецкий кузнец, с которым обо всем было договорено заранее, и никто даже подозревать не мог, что у кузнеца вот уже третий день гости. Но зато гости знали все, что творится в Медвяном; знали они даже и о том, что в корчме на столах стоят бутылки с палинкой, тарелки с нарезанными кусками сала и хлеба и что корчмарь предупреждает делегатов:
— Это, люди добрые, уж после обора. Як сбор закончится, тогда и выпьемо и закусимо.
Все новости сообщала Куртинцу и Горуле дочка кузнеца Марийка, служившая у корчмаря нянькой. Это была очень быстрая и смышленая для своих двенадцати лет девочка. Последний раз она прибежала в хату уже около полудня и сказала:
— До самого Васька (так звали корчмаря) пан превелебный приехал! Сидит на хозяйской половине, а с ним староста.
Горуля и Куртинец переглянулись.
— Какой из себя пан превелебный? — спросил Куртинец.
— Худой, высокий, — стала объяснять Марийка, — а обличье маленькое. — Она сложила вместе два своих кулака: — Вот такое обличье.
— Новак, — заключил Куртинец, — волошинский златоуст, так и есть! Церковных проповедей ему оказалось мало, вот он и открыто ввязался в политику. Его теперь везде посылают, где только бывает жарко.
— Что, я чувствую, дело осложняется? — спросил по-чешски Франтишек Ступа. Он сидел на лавке, подобрав под себя ноги, и читал книгу.
— Нехорошо, — покрутил головой Горуля.
— А на меньшее и нельзя было рассчитывать, — произнес Куртинец.
— Не будем унывать, товарищи, — сказал Ступа. — Чем защищеннее крепость, тем ее интересней брать. А мы ее возьмем! — Он спустил ноги с лавки, сунул книгу в карман и, поглядев сквозь очки на Марийку, опросил:
— Что, много народу собралось?
— Богато, — сказала Марийка, — и места уже нема!
— Но для нас найдется?
Девочка кивнула головой и поправила хусточку.
— А ты не боишься, Марийко? — спросил ее Куртинец.
— Ни, пане! — ответила она. — Мне тато наказал, чтобы я ничего не боялась.
Куртинец и Ступа улыбнулись, и Марийка ответила им улыбкой.
Корчма была набита битком. Люди тесно сидели на скамейках за столами и, вытянув шеи, слушали, что говорил им высокий человек в суконном, наглухо застегнутом сюртуке. Это был новоявленный златоуст Августина Волошина, пан превелебный Новак. Он стоял, опершись руками о спинку стула, перед корчмарской стойкой, за которой теперь вместо корчмаря восседал избранный сбором президиум.
Федор Скрипка чувствовал себя не в своей тарелке, сидя рядом с медвянецким старостой Казариком и каким-то городским паном. Но он тянулся изо всех сил и старался придать своему лицу значительное выражение. Это удавалось ему с трудом, и то лишь потому, что он не сводил глаз с сидевших за отдельным столиком налоговых чиновников. Впрочем, не один Федор Скрипка смотрел в их сторону.
На столе перед чиновниками лежали книги с разграфленными страницами и стопка сданных делегатами бумаг. Каждый раз, когда один из чиновников протягивал руку к стопке и начинал что-то записывать в книгу, у Скрипки екало сердце: «Мое, або еще не мое?»
Ему до смерти хотелось избавиться от замучивших его недоимок, но в то же время на душе было нехорошо, смутно, совестно. «Ох, матерь божья!..» — шептал старик и, обессилев от внутренней борьбы, впадал временами в оцепенение.
Между тем голос Новака крепчал, его слышала даже выставленная старостой Казариком охрана у дверей корчмы.
— Братья, я пришел к вам сегодня не для того, чтобы звать вас к смирению, и не для того, чтобы успокоить вас; наоборот, я пришел вложить в ваши руки меч. Да, да, меч! — повторил он, уловив движение среди слушающих. — Меч, который с благословения святейшего папы вы должны опустить сегодня на головы мнимых друзей ваших. Нет для человека ничего опаснее мнимого друга; лучше видеть злобу врага, чем его улыбку, лучше слышать его угрозу, чем обещания. И если вы спросите, кто же эти мнимые друзья наши, от которых мы должны спасти себя, я отвечу, — пан превелебный сделал паузу, — коммунисты!
Люди шелохнулись. Даже Скрипка отвел глаза от чиновников и уставился на выбритый морщинистый затылок Новака.
— Если бы не коммунисты, — продолжал Новак, — мы, украинцы, давно бы имели свою автономию, а мудрость наших правителей нашла бы путь, чтобы вести народ из нужды к достатку. У нас царил бы мир и согласие, брат не шел бы на брата, сосед на соседа.
Сидевший рядом со Скрипкой староста кашлянул, и в самом дальнем углу корчмы, как солдат по команде, вскочил тощий селянин.
— Правду кажете, отче духовный! — выкрикнул он. — Коммунисты головы людям дурят! Нельзя терпеть!..
Скрипка заметил, что староста кивнул головой, и селянин мгновенно сел, словно нырнул в воду.
— Нельзя больше терпеть, братья! — подхватил Новак. — Это уже поняли многие, присоединим и мы к ним свой голос, святой отец благословляет нас. Скажем пану президенту и правительству; требуем запретить партию коммунистов!
