Олег Шестинский - Блокадные новеллы
— Пора.
Все трое поднялись, но в последнее мгновение Дарья смело и откровенно положила свою полную руку на плечо Коль Саныча, и тот беспомощно замигал, топчась на месте.
— Спокойной ночи, — усмехнулся Петя и дернул Володю за рукав. Они вдвоем вышли на темную дорогу и, обнявшись, отправились к Петиному дому.
…Утром, когда Дарья пила с Коль Санычем чай, она поняла уже бесповоротно, что снова ей быть одинокой. Она молча тянула из блюдца, вспоминая ночные прикосновения его рук, теплых и сильных. Дарья дотронулась до рубашки Коль Саныча, на которой расплылось винное пятно, и сказала:
— Оставьте рубашку, я застираю. А вы другую наденьте, у меня такая же есть…
Коль Саныч поперхнулся чаем и скороговоркой, словно боясь, что его прервут, застрекотал:
— Что вы! Забота вам! Ерунда это! Нет-нет, не надо…
И Дарья, глядя на его испуганное лицо, усмехнулась горько и жалостно.
Володя уезжал из Степанихи восьмичасовым автобусом. Сидел на ступеньках станционного домика, грелся на первом весеннем солнышке, как услышал за спиной стук сапог и знакомый голос Коль Саныча:
— Доброе утро!
Учитель бодрился, но выглядел понурым. Развел руками:
— Соответствия не произошло. А потом еще добавил с грустью:
— Хорошая женщина…
О Коль Саныче и истории его сватовства я узнал от своего приятеля, художника Володи Селезнева, который жил несколько месяцев в деревне на Ояти. А как-то он сказал мне:
— Получил я недавно письмо от Коль Саныча. Сообщает, что стал наконец горожанином: женился на учительнице из райцентра. «Поздравь меня, — пишет, — с законным браком»… Не стал я его поздравлять… Впрочем, может быть потому, что замотался тут со своими делами.
Солдат
Я еду в Лодейное Поле поездом дальнего следования. Едут со мной в одном вагоне солдаты — молодые, крепкощекие, в парадной форме.
Проводница — худенькая женщина лет тридцати, русая, с милым, но уже поблекшим лицом.
И один солдат, круглоголовый, все заходит в маленькое купе проводницы, и они о чем-то беседуют там, и он пьет чай, обжигаясь и отказываясь от сахара.
Люди в вагоне замечают, как они начинают тянуться друг к другу, и всем вроде не по себе, потому что так очевидна разница их лет.
А женщине хочется, чтобы солдат выглядел постарше.
А солдату хочется, чтобы она была как девчонка.
Проводница никак не может открыть выходную дверь, солдат помогает ей.
— Хоть один мужчина догадался, — говорит она, явно стараясь этим словом «мужчина» придать солдату солидность.
— Это нам нипочем, курносая! — смеется солдат.
Они смотрят друг на друга радостно и тревожно.
— Спляшем, — отчаянно говорит солдат, крутя кнопку приемника.
— Уж больно вы все в армии самостоятельными становитесь, — с притворным огорчением вздыхает проводница.
…Маленький полустанок, запорошенный метелью, с огромными черными воронами на деревьях.
Солдат приехал домой.
Он выходит с чемоданом в тамбур.
И она выходит за ним.
— Увидимся? — спрашивает он в последний миг.
Она улыбается непонятно и таинственно, как могут улыбаться только женщины.
— Через три дня по расписанию две минуты стоять будем.
— Ух, — вырывается у солдата. — Точно! Две минуты. Приду.
— Иди, мой мальчик, — тихо произносит женщина, уже безо всякой игры в его взрослость, и ее лоб пересекает морщина.
Солдат прыгает в снег и долго машет ей, такой юный и растерянный, среди снега, под голубым зимним небом.
Груша
Отчаянной, как никто, была Груша. Жила она без мужа, растила двух ребятишек — от разных отцов.
Работала в полеводческой бригаде, крупных заработков не имела, но дети выглядели у нее прибранными и смышлеными.
На колхозном зимнем празднике, хватив вина, ошарашивала:
— Внимайте, бабоньки, я женщина расхожая, закручу с вашими залетками!..
Фельдшерица, поглядывая, как отплясывает ее Федька с Грушей, цедила зло:
— Ну, теперь у нас как в большом городе — даже своя оторва есть…
А Грушка не смущалась ничем, озорничала, как молодая, хотя ей уже к сорока приближалось.
Мой знакомец, учитель Иван Егорович, человек наивный и слабый, жаловался:
— Лежу, понимаешь, с гриппом, а она — шасть в избу, одеяло дернула и ну меня ворошить. Я ей говорю: в милицию пожалуюсь, а она смеется… Несусветно!..
У нее белесые негустые волосы, и глаза тоже белесые, чуть навыкат. В своем единственном праздничном зеленом платье она кажется по-девичьи стройной и сильной.
Дурная слава о ней давно пошла.
Еще когда она только заневестилась — в первые послевоенные годы, — разразился скандал.
Стучал в кузнице певун и бабник Алеша. Стала по нему девчонка томиться, а он нарочно, как увидит, что мимо по дороге Груша идет, щемяще-щемяще про любовь запоет и в такт молотком отбивает.
Сама не своя пришла к нему Груша, и так в тот позднего мая день неистовствовали соловьи, что навек их запомнила Груша. И брела она в дом к себе под утро сквозь мокрые заросли иван-чая, темная от влаги юбка липла к голым ногам, волосы были спутаны, как молодой горох.
А на том берегу у переправы с вырванным из изгороди колом стояла Алешкина жена, тоже молодая, с чернотой под глазами от бессонной ночи. Груша замерла. Так и стояли на разных берегах две женщины, стояли молча и ненавидяще, пока односельчане не развели их.
— Утоплюсь…
Но ее не утопили, и она не утопилась. Лешка уехал с женой за сорок верст стучать о другую наковальню, благо и не местный был.
Грушины подружки повыходили замуж, а ей — все трын-трава: то она крутила, как выражалась сама, с заезжим администратором областной филармонии, то уезжала по субботам к дружку в Лодейное, то…
А жизнь бежит гораздо быстрее, чем людям представляется, и к тридцати годам у нее уже и первый ребенок народился, и мать свою, единственно близкого человека, похоронила за березовым леском на деревенском погосте.
В деревне с ней лишь вдовы водились. Замужние словно боялись, что приворожит она их мужей своими глазами навыкате.
Изба ее, покосившаяся и нечиненная, но обширная, приткнулась у самого въезда в деревню. И когда проложили до деревни от Лодейного дорогу, автобусную остановку сделали у ее дома. Вернее, здесь было кольцо — дальше автобусы не шли.
В студеные дни к ней заходили погреться те, кто ждал автобуса, и она встречала радушно, занимала бабьими разговорами, предлагала разогреть самовар.
В этом году, в январский мороз, постучали к ней в дверь, как обычно, и вошел шофер автобуса, приземистый, большеголовый, постукивая рукавицей о рукавицу. Груша спросила:
— Аль новый?
— Вроде новый, коли ране знакомыми не приходились, — уверенно ответил он и стянул лохматую шапку. Голова его сделалась сразу меньше в размерах, а свалявшийся под шапкой хохолок придал лицу выражение доброе и веселое. Он улыбнулся, лицо пересекли в разных направлениях морщины, и еще веселее стало оно.
— Да вы бы чайку пригубили-приголубили, — чуть нараспев сказала Груша.
Шофер не отнекивался и со вкусом, обжигаясь и похваливая, выпил кружку крепкого чая.
— Это наш алкоголь, — улыбнулся он и посмотрел на часы.
Он уехал, а Груша усмехнулась и чего-то задумалась, потом удивилась и не могла понять — отчего задумалась.
Максим Филипыч — так звали шофера — приезжал через день.
Деревня лежала в низине, и вокруг нее высились холмы, поросшие лесом, могучие и темные. Когда автобус был далеко, черное небо широким разливом светлело от его ярких фар, потом свет становился резче, и по небу пробегали две лунные дорожки. А затем на гребне холма появлялся сам автобус, но его не видели, и только пара ослепительных глаз шевелилась и двигалась.
Автобус въезжал в деревню. Мальчишки трогали его тугие шины, он казался им чудесным зверем, прибежавшим издалека.
А Максим Филипыч уже привычно шел к Груше на положенные по расписанию двадцать минут. И Груша ловила себя на том, что начинает ждать Максима Филипыча и радуется, когда он входит, немножко усталый, в черных валенках и ватнике.
Как-то Груша уложила пораньше спать ребятишек, достала к прибытию автобуса свое любимое зеленое платье, причесала волосы колечками и чуть-чуть примочила их, чтобы держались.
Максим Филипыч спросил:
— Гостей ждете?
— Ждем, — неожиданно застенчиво ответила Груша.
— Это хорошо, — сказал Максим Филипыч, — где гости, там и стопочку пропустить полагается.
И Груше так захотелось, чтобы они вместе, хоть понемножку, выпили сейчас, выпили за что-нибудь доброе и смутное. Она почти взмолилась:
— А если красненького… С водичкой?
