Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович

Ветер гудел, неиссякаем. Длинный шест со скворечней как нагнулся от ветра, так, нагнувшись, и стоял, будто в этом положении его привязали. В небе явилась луна. Свет ее доносил сюда вечное молчание. В неверном свете луны крыши домов тускло белели, как луженые. Город вымер — и здесь и на том берегу. Только экскаватор с фонарем на стреле все работал. Не будь этого фонаря, можно было поверить, что ночь навсегда, что день никогда не наступит.

Неожиданно Люба подумала, что в дом ей идти не надо. Она уже не сможет там жить. Все, что можно было узнать, живя здесь, было узнано. Все, что назначено было вытерпеть, — все стерпелось. Ни долгов, ни привязанностей — было и ушло. И та черта — граница, тот момент вот он, сейчас. Назад в дом — это вспять, к отболевшему. Она уже не смогла бы жить там. Жить? Ни минуты не пробыть ей там сейчас.

Люба вышла за калитку как была — пальто внакидку поверх сорочки, туфли-шлепанцы на босу ногу и не покрыта голова.

Соседский пес долго лаял, до хрипа.

Телеграмма пришла в первом часу ночи. Женщина, разносчица телеграмм, долго стояла у двери, не решаясь позвонить. «Прошу вернуть книги». Из-за этого будить людей ночью? Сумасшедший народ. Вывих мозгов… Но работнику связи до этого дела нет. Телеграмма запечатана, имеет девиз «срочная» и должна быть доставлена адресату в течение часа. Срочно.

Дверь открыл Степан.

— Телеграмма, — сказала женщина так официально, как только могла. — Распишитесь.

Степан распечатал телеграмму, и женщина поняла: книги тут ни при чем.

— Распишитесь, — напомнила она. — И, пожалуйста, извините.

— А? — не понял Степан. — Нет, ничего… Я не спал. Спасибо.

Надежда проснулась.

— Кто там?

Степан подал ей телеграмму. Надежда читала ее очень долго. Наконец она положила телеграмму на тумбочку и отвернулась к стене. Степан глядел на жену, стоя у окна.

— Вот видишь, надо вернуть книги…

— Он велел оставить их в библиотеке, — сказала Надежда, не оборачиваясь. — Я оставила…

Это была неправда. «Байрон. Сочинения». Степан как раз читал. Но он ничего не сказал. Степан глядел на круглое плечо жены, чуя, как тайна молча вошла в эти стены. Он положил Байрона, откуда взял. Затем он раскрыл другую книгу, но читать не мог. Степан двинул стулом, двинул ящиком стола, надеясь, что вызовет этим замечание и тогда, может быть, продолжится разговор.

Между тем никакой тут не было тайны. Надежда струсила, потому она и молчала. Неправду сказала она тоже с перепугу — нелепо, ненужно, по-детски. Поп влюбился — она догадалась давно. Теперь это явно стало — он звал ее к себе. «Ну, в чем я виновата? — думала Надежда. — Разве я подала ему повод какой? Боже мой, как глупо! Видно, на всей нашей семье печать лежит: одолели нас попы. Что же делать-то, господи, что же делать?»

«Я люблю ее», — не о жене, а о себе самом подумал Степан. Злость поднималась в нем: делает вид, что спит. Ну ладно! Играть в молчанку — занятие не для него. Он надел пиджак, сапоги и плащ, с размаху нахлобучил фуражку. Надежда не повернулась. Ах, так? Хлоп дверью!

За дверью Степан долго стоял. Все-таки она должна была его удержать, окликнуть, сделать какой-нибудь шаг. Никакого движения, ни звука, немо, как под землей. По совести говоря, Степан на это не рассчитывал. Что же теперь ему делать? Впопыхах он даже ключа не взял. Стучать он не будет, нет! Зачем же беспокоить человека, когда человек спит — она ведь это хотела показать? Так пусть она спит. Без него…

Он спустился и вышел. Чахлая лампочка над подъездом едва освещала сама себя. Ночной экскаватор работал близко. Луч от его фонаря скользил по верхним этажам, но сюда, во двор, не попадал — мешал дом напротив.

«Глупость какую-то учудили с этой лампой», — подумал Степан. Злость в нем росла. На работе у него тоже шли косяком неприятности. Его идею (земляные и бетонные работы одновременно) утвердили, но никто ни в чем не помог. Показатель по бетонным работам был важнее начальству — вот и гнали бетон. Он решил, что пойдет туда, хотя это совсем было не нужно. Вот он придет, обязательно выйдет из себя, среди ночи позвонит главному инженеру на квартиру…

— А! Чтоб вас всех! — услышал Степан.

Кто-то оступился, чавкнула грязь под ногой. Оказалось, разносчица с телеграфа. Она заблудилась в этом дворе, изрытом канавами. Степан помог ей выбраться на дорогу.

— Это вы? — удивилась она уже на дороге. — Я как чувствовала: не надо было эту телеграмму нести…

— Ничего, ничего, — попытался успокоить ее Степан. — Вот уже тут светлей немного. Спасибо. Я постою…

Женщина ушла, а Степан остался стоять. Идти, что ли, ему в котлован-то? Или уж лучше не надо… Он оглянулся. Громада дома настороженно чернела. Только одно окно светилось — его, Степаново окно. «Может, на самом деле спит?» — подумал он о Надежде. Но нет, этого быть не могло.

Светилось еще одно окно — в доме напротив. Третий этаж, третье с краю. «Карякин! — догадался вдруг Степан. — Пойду-ка я лучше к нему. Авось не прогонит».

Карякин сам ему отворил.

— Новосел, чего не спишь? — спросил Степан.

— На новом месте не спится. А почему не спит старожил? Осторожно, не споткнись.

Тюки, узлы, тазы, белье на веревке.

— Итальянский неореализм, — шепотом объяснил Карякин. — Нынче только переехали.

Они прошли в комнату без мебели — стояла одна раскладушка.

— Слышь, Владимир Сергеевич, я говорю: во забот тебе! Без квартиры беда. Квартиру дали — тоже беда! На мебель в очередь записался?

Карякин прикрыл дверь.

— Говори потише. Жена замоталась с этим переездом до чертиков… Чего колобродишь, не спишь? Что-нибудь с Надей?

Он заботился о жене. Степана кольнуло это, будто Карякин его упрекнул — как же это он, Степан, мог оставить жену одну среди ночи?

И Степан не сказал, почему он колобродит в темную ветреную ночь. Он сказал:

— Я вот, видишь ли, спросить пришел…

Поискал глазами, куда бы сесть. Сесть было некуда. Спустился на раскладушку, но она так заскрипела, что Степан вскочил. О чем пришел спросить — он не знал. Он еще не придумал.

— Хорошая квартира! — похвалил Степан. — Очень хорошая!

— Спросить-то что хотел?

Степан поглядел в потолок: что бы такое спросить?

— Вот Ленин называет «Коммунистический манифест» песнью песней марксизма. А сама-то песнь песней — она что же, из библии?

— Из библии.

— Ага. Так, так… — закивал Степан, однако не слишком уверенно. — И еще вопрос будет: что же там у Маркса после запятой? Я так и не нашел.

— Ну, задел всех этот поп! — развеселился Карякин.

— Это ты всех задел, а не поп. Но вообще-то слушай: почему нас так учат? Поп знает больше меня. Я же десятилетку кончаю.

Карякин отмахнулся.

— Не такие уж они академики, попы. Преувеличивать тоже не надо.

— Откуда же такой поп получился?

— Из себя получился. Талант. Да и тот уже не поп…

Степан кивнул — он понял. Примерно…

— Ну, а запятая-то?..

— Точка там стоит, а не запятая. Точка! Дело не в этом.

Обидно было, что точка, оказывается. Разочарование Степана было так откровенно, что Карякин вышел в прихожую, долго рылся там в узлах и вернулся с книгой.

Оба сели на подоконник спиной к ночи.

— Читай сам.

— «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как оно — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа».

Мысль развивалась, нарастала, ширилась, возвращалась сама к себе. И Степан подумал горько, что никогда он эту книгу не прочтет всю. Никто и ничего не помешает ему, но вот почему-нибудь он так ее и не прочтет — это факт. Не будет времени, не будет покоя. Потом, потом когда-нибудь… Когда?

— Я вот еще что подумал, — сказал Карякин. — Ах, ты читаешь… Возьми-ка ты эту книгу домой — лучше будет. Только верни смотри. А то я вашего брата знаю.

На странице, где Степан читал, Карякин сделал закладку.