Инал Кануков - Антология осетинской прозы
— Рухсаг уад Ленин!
— Рухсаг уад!
Минута молчания — и камень осторожно опускается на землю.
А люди из дальних селений все идут и идут к поляне! Последними приехали жители Хилака и Кора. Все — верхом. У некоторых через седло перекинут барашек. Это на поминки, вдобавок к тому, что было собрано раньше.
Вот уже и готово все. Привели лошадей, участвующих в скачках. Пятеро подростков стоят наготове возле своих коней. Они садятся в седла и, не торопясь, едут по ущелью в сторону Даллагкау, откуда им предстоит скакать. С подростками едет взрослый, который будет следить за соблюдением правил состязаний.
Детям не стоится на поляне. Они взбежали на пригорок, с которого видна вся дорога, хотят видеть скачки от начала до конца. И не только дети — никто здесь не воспринимает скачки равнодушно. Даже женщины. В селах Цмити и Лац опустели дома. Люди стоят на плоских крышах, на буграх, на улице… Вдруг слышится неистовый крик детей — из-за поворота показался первый всадник.
— Конь Угалука! — одновременно вырвалось у всех. Никто не произнес имени наездника — слава достается скакуну и его хозяину.
Угалук с достоинством принял скромный приз. Слышатся поздравления, не шумные, как обычно, а сдержанные, немногословные.
К этому времени привели в порядок место, отведенное для памятника. Камень установили так, чтобы он возвышался над поверхностью земли на полтора метра. На камне попытались было сделать надпись — не красками, потому что краски блекнут со временем, — надпись хотели высечь резцом, но, к сожалению, ничего из этого не получилось. Что ж, и без надписи памятник убудет известен всем живущим в Куртатинскем ущелье.
От памятника вдоль дороги протянулись в два ряда бревна — это скамейки. Между ними на деревянных подставках доски — столы. Так бывает на поминках. Для сотен, а то и тысяч людей не найдешь закрытого помещения.
Распорядители пригласили всех к столу. Рассаживались неторопливо, с оглядкой. За осетинским столом каждый занимает место по возрасту. Это древняя традиция. Богатый ли ты, бедный, знатный или неизвестный, образованный или неграмотный — садись, пожалуйста, но там, где тебе положено. И люди не спешат, боясь, что кому-то из старших придется сесть ниже, если все места выше окажутся занятыми.
Наконец старику, сидящему во главе стола, подали рог с аракой. Разговоры смолкли. Все встали.
— Добрые люди! — сказал старик. — С тех пор, как первый осетин пришел в это ущелье, проник за спины гор Кариу и Тбау и поселился здесь, в нашем Куртате не было большего горя, чем горе этих дней. Никогда еще в страну мертвых не уходил человек, о котором горевали и плакали столько, сколько о Ленине. Рухсаг уад дорогой Ленин! Благодаря тебе горец получил землю, бесправный и угнетенный стал хозяином своей жизни, униженный и скованный стал свободным, темный и неграмотный стал ученым. Благодаря тебе мы вырвались из мрака царской власти к сияющему солнцу народного счастья. Да будет вечно светла твоя память, дорогой Ленин! Пусть все приготовленное нами пойдет тебе, если есть еще жизнь на том свете…[31]
Старик умолк на мгновение. Вылил несколько капель араки из рога на стол, как положено по обычаю в конце поминального тоста, взглянул на памятник.
— Прости нас, дорогой Ленин! Не в меру твоего величия все то, что мы сумели сделать для тебя, а только в меру наших возможностей. Но если бы мы поставили тебе памятник из жемчуга и алмаза высотой с гору Кариу, — и это не было бы достойно твоей памяти… Знай — это не просто камень, это сердца жителей вашего ущелья…
Следующий тост он провозгласил за соратников Ленина. Пусть они здравствуют долгие годы и пусть стоят за бедных, как Ленин. Пусть никто из них не уходит из жизни раньше времени, пусть всегда идут они по ленинскому пути, пусть здравствует молодое поколение, которому Ленин дал широкую дорогу в жизнь…
Было исполнено все, что предусматривалось: поминки, скачки, сооружение памятника. Но горькие думы остались у каждого. Пожалуй, сегодня куртатинцы горевали больше, чем в день смерти Ленина, хотя с тех пор прошло более трех месяцев. Сейчас и величие Ленина и горечь его утраты казались значительнее, чем раньше… Так бывает в горах — чем дальше уходишь от них, тем полнее охватывает их взор, тем грандиознее они выглядят.
Люди начали расходиться. Первыми уехали жители дальних сел…
Движутся всадники вверх по ущелью, разъезжаются по селениям.
Два всадника возвращаются в селение Хидикус. Едут рядом, молчат, скованные горем. По обычаю, младший должен скоротать дорогу старшего — рассказать что-нибудь интересное, чтобы время в пути прошло незаметно.
— Прости меня, Кайтуко… — говорил младший. — Ты больше жил и больше меня видел. Ты даже в Америку за счастьем ездил. И здесь, в горах, работал с учеными — искал руду… Сегодня ты слышал, о чем говорили люди, о чем беспокоились, чего опасались… Если нет вождя, руководителя, то… я не знаю, как сказать об этом…
Он замолчал, не закончив фразу, которую начал вовсе не для того, чтобы занять старшего. Думы о будущем, о завтрашнем дне Советской власти беспокоили сейчас всех. Тот, кого звали Кайтуко, как многие безземельные горцы-осетины, уезжал до революции на заработки в Америку. Помолчав немного, он ответил:
— Трудный вопрос ты задал мне, дорогой Шамиль. В Америке я работал два года, потом, на обратном пути, еще на год застрял в Европе. Но нигде я не видел таких порядков, как у нас теперь. Всюду людей кормит земля, а она и в Америке, и в Европе принадлежит богачам и помещикам… Знаю, многие боятся потерять то, что дали им Ленин и Советская власть, — свободу и землю. Но реки не текут вспять, и камень, упавший на дно ущелья, не катится к вершине. И потому не властвовать больше царям над нами. Мы ни за что не вернемся к старому…
Ты знаешь, наверное, как покупали у нас в горах землю: расстилали шкуру быка, и земля, покрытая этой шкурой, оценивалась стоимостью быка… Расскажу тебе, что произошло в нашем селении за шесть лет до революции. В то время мы жили в Хилаке, у самого перевала. Один из наших Андиевых пахал на быках свою ниву. Рядом пахали два брата Гутиевых. Как пахали у нас тогда? Мальчик ведет быков, а мужчина идет, держа ручку сохи. Андиев пахал один: сам и соху держал, и погонял, а волы без вожатого откуда могли знать, где им повернуть назад… Однажды Гутиевы услышали, как заскрежетало железо, коснувшись камня. Глянули — соха Авдиева зацепила камень, стоящий на границе между нивами. Он, быть может, и с места не стронулся, но братья придрались, доказывая, что Андиев нарочно толкнул камень сохой, чтобы увеличить свою пашню. Завязалась драка. На следующий день Андиев и Гутиевы вышли допахивать свои наделы. Андиев увидел, что Гутиевы перенесли тот злополучный камень на новое место, и снова завязалась драка. Но на этот раз он не дал себя в обиду. Тяжелой мотыгой, которой разрыхляют комья земли, он размозжил головы обоим братьям. Андиевы и Гутиевы стали кровниками… Из-за пяди земли было убито два человека!.. Теперь же и Андиевы и Гутиевы получили на равнине столько земли, сколько под силу им обработать. И земля не каменистая, как в горах, — чернозем. Вот ты подумай: разве они отдадут кому-нибудь эту землю?.. Нет, они предпочтут смерть. То же самое и в России. Народ никогда не уступит того, что дала ему Советская власть.
Опустело ущелье…
Вслед за всадниками ушел и день. Тень горы Кариу пересекла реку Фиагдон, поползла по склону Царит-хох. Погасли последние лучи солнца и на вершине Казбека. Стемнело в ущелье, а на вершинах гор заалели костры вечерней зари, на серых скалах мелькнула бледная улыбка солнца. Но вот исчезли и последние блики. Ущелье накрыла огромная черная бурка. И лишь мириады светляков роились во тьме.
Тихо вокруг. Ни звука, ни движения. Только шумят воды Фиагдона. И кажется, что это не река течет, а льются холодные слезы гор Куртата. И слышен не рокот воды, а рыдания по самому лучшему из людей…
ЧАСТЬ II ПАСТУХ ДЖЕРИХАНКого из горцев миновала в юности пастушья доля? Вот и Джерихан гонит стадо на пастбище. День начался как обычно, быть может, чуть веселее обычного: вчера в дом Джерихана приехал родственник из города и подарил парню бинокль. Когда смотришь в него, все приближается, все увеличивается во сто крат. Можно, глядя из Верхнего села, пересчитать всех воробьев, прыгающих на крышах нижнего. Джерихан идет за стадом, и не терпится ему скорее дойти до пастбища: бинокль висит на груди…
С уступа высокой скалы видно то место, где у села Харисджига впадает в Фиагдон один из самых полноводных его притоков, берущих свое начало с ледников Архона. Вон ровная поляна селения Хидикус, потом — высокий обрыв возле селения Лад, а на левом берегу Фиагдона — села Урикау и Кадат. Взгляд останавливается на развалинах крепостной башни селения Цмити. Дальше — Гули, из которого все переселились на равнину, а вот и родное Барзикау. Здесь Джерихану известна каждая тропинка, каждый камень, и он долго разглядывает крыши домов и узенькие улочки села. Наконец бинокль нехотя отрывается от Барзикау, неторопливо скользит вниз по ущелью и завершает свой путь возле села Даллагкау — там видна арба, едущая, вероятно, с равнины.
