Борис Полевой - На диком бреге
— Тесно там или не тесно, Федор Григорьевич, не о том спор, — ответил Седых. — Вот если у тебя из любого места — все одно, откуда — кусок живого мяса выхватить, — закричишь?.. Ну то-то. Вот мы и кричим.
Больше они ничего друг другу не сказали, молча сошли с самолета, молча дошли до машин, ожидавших каждого из них, и, лишь издали помахав друг другу, разъехались.
5
Первое, что сообщил Литвинову Петрович, когда тот, втиснувшись в машину, уселся рядом с ним, была весть о том, что придавило Олеся Поперечного.
— Как придавило? Что ты городишь? — вскричал Литвинов.
— Железякой на товарной станции. Такелажники там части от экскаваторов сгружали, ну и он, конечно, тут… Без него как же? Вот и придавило. Не насмерть, конечно, но и непонарошке., В больничном городке, в хирургическом лежит.
— «Непонарошке»! Говорит будто о куренке каком, — сердито выпалил Литвинов и зло скомандовал: — В больницу!
— Федор Григорьевич, вас в управлении ждут. Товарищ Петин народ созвал вас встречать.
— Не рассуждать. — Литвинов долго молчал, потом спросил: — Еще о Поперечном что известно?
— Ничего… Будто брата Борьку заместо себя сажает… Да вы не беспокойтесь, Федор Григорьевич, там вокруг него сейчас вся медицина танцует. Из Старосибирска хирург прилетал… Прямо с дороги, в шубе с бобровым воротником, в велюровой шляпе, напяленной' до ушей, совсем на себя не похожий, начальник строительства ввалился в хирургический корпус нового, как только что отчеканенный гривенничек, больничного городка. Халата по росту ему не нашли. Выдали большой, и он вошел в палату, чуть не волоча за собой длинные полы. Олесь лежал на крайней койке у окна, побледневший, осунувшийся. Лицо затянула небритая щетина, в которой была заметна проседь, а в вороте рубахи виднелись уже и вовсе сивые волосы. Это сразу обнаружило истинный возраст, обычно малоприметный у быстрого, подвижного, худощавого экскаваторщика.
— Як же это вы, пане добродию? — спросил Литвинов, умевший при случае поговорить на той веселой смеси украинского и русского языков, которая на юге именуется «суржиком».
— Та от бис пошутковав, — виновато ответил Олесь.
— Это вот как произошло, Федор Григорьевич, — принялся рассказывать больной с белыми, как бы прозрачными бровями и ресницами. — Так было дело: маховик закранили, подняли, а трос заело. Он лопаться стал, по жилочкам разлезаться. Уралец там один возился под маховиком ну и этого не видал. Мокрое место от него осталось бы, как бы не Александр Трифонович. Уральца-то он выхватил, а самого доской.
— Эх, пане добродию, утешили для ради приезда! — с досадой промолвил Литвинов. — Ну, а сейчас?
— Сложный перелом, трещина в плечевом суставе. Поврежден голеноступный, — отрапортовал врач, возникший за спиной начальника строительства.
— Когда на ноги поставите?
— Вот, говорят, может связать движение правой руки, — сказал Олесь, стараясь выжать на лицо улыбку, но губы не слушались, дрожали, получалась жалкая гримаса.
Был обеденный час. Ходячие больные в синих байковых халатах, таких новых, что они топорщились и от них несло крахмалом, шаркая шлепанцами, двигались по коридору. Доносился отдаленный звон тарелок, и, перебивая всю гамму острых аптекарских запахов, по коридорам и палатам разносился дух немудрой больничной пищи. Домашние эти звуки и запахи почему-то особенно раздражали Литвинова.
— Свяжет движение? Это почему же свяжет? — строго спросил он врача. — Вы мне его так на ноги поставьте, чтобы в балете «Лебединое озеро» мог танцевать. Знаете, какой это» человек!.. Ну, а самочувствие, землячок, как?
— Вы лучше скажите, что там Москва, как решила? — спросил Поперечный.
— Все уж, конечно, известно… Ничего еще не решила, Олесь, ничего. Думает… Ну, бувайте здоровы, як говорили на Днипробуде, а?.. Язык не забыл?.. Поправляйся, Олесь, поправляйся, друг мой. В случае нужда какая, звони прямо мне.
И, нахмурив русые кустистые брови, Литвинов вышел из палаты. Проходя по коридору, где за общим столом обедали «ходячие», он в ответ на приветствие помахал им рукой:
— Хлеб да соль. Ну как еда?
— Да ничего еда… Подходящая еда… Спасибо, — вразнобой ответило несколько голосов.
Но в приемном покое дорогу Литвинову заступила полненькая женщина, с черными, блестящими, как вишни, глазами, показавшаяся ему знакомой. Из-за ее спины на нее глядела рыжеволосая девочка с короткой косой.
— А вже ж побачьте нас, Федор Григорьевич. Я Олеся Поперечного жинка, — сказала она певуче, по-полтавски растягивая слова. Но, точно бы спохватившись, тут же перешла на русский. — Велите им, чтобы пищу от нас принимали. Говорят — хватает. А что хватает, калорий? Калорий, может, и хватает, да уж больно неказистые тут эти калории. А наш батько к домашнему привык. Вот мы с дочкой борщику ему, Варенников принесли. А тут не берут.
— Со здешних харчей помереть не помрешь, да и жив не будешь, — отчетливо произнесла девочка, явно повторяя чью-то, только что услышанную фразу и энергично встряхивая косой.
— Вот видите, как нас строго судят, — произнес старший врач, провожавший начальника строительства, очевидно стараясь все превратить в шутку.
Литвинов остановился, подумал и вдруг повернул назад, в коридор, туда, где сидели обедающие. Подошел, присел к столу.
— А ну, угощайте меня вашими калориями.
— Сестра, принесите еще прибор, — с трудом скрывая смущение, распорядился старший врач. —
Пройдемте, Федор Григорьевич, ко мне в кабинет, пробу принесут туда.
Синие узкие глазки смотрели насмешливо и весело.
— Э-э, нет. Дурак тот командир, который приварок на кухне, а не из солдатского котелка пробует. — И попросил у сидевшего рядом больного: — А ну, друг, дай ложку. Не бойтесь, доктор, я не какой-нибудь бациллоноситель. Здоров как бык.
Все перестали есть. Больные не без ехидства посматривали на медицинское начальство, на сестру-хозяйку, топтавшуюся возле со столовым прибором, на повариху в высоком колпаке, уже подоспевшую с судками. Тут же, за общим столом, Литвинов попробовал первое, попробовал второе, отхлебнул из стакана жидкого бесцветного киселя, пробурчал: «М-да», — и, сорвавшись с места, пошел, слыша, как у него за спиной зашумели, заговорили больные.
— У нас сегодня неудачный день, конец квартала. Мы исчерпали лимиты… И потом вообще нас в последние недели-плохо снабжали, — бормотала встревоженная сестра-хозяйка, едва поспевая за ним.
Литвинов остановился.
— Кому, когда, где об этом говорили? — Вертикальные складки пересекли его лоб, синие глаза потемнели.
— Мы не раз ставили об этом вопрос, — вступил в разговор главный врач, который, как и все администраторы на строительстве, знал, что может произойти, когда темнеют эти глаза.
— Где, когда, перед кем вы расставляете эти ваши вопросы, вместо того чтобы как следует кормить больных строителей? Кому на плохое снабжение жаловались? На кого жаловались? — вскипел Литвинов, но, увидев, как приоткрылись двери палат, с видимым усилием поборол себя. — Ладно, потом специально к вам лягу на месячишко килограммы спускать. А передачи принимайте, пока не улучшите эти свои калории.
— Да, но порядок, установленный министерством…
— Люди для порядка или порядок для людей? — поинтересовался Литвинов и, не прощаясь, пошел к выходу. Но задержался возле толстой девочки с рыжей косой: — Ты, брат, тут самой принципиальной оказалась. Ты вопросов не ставишь, а требуешь, что положено. Как тебя, толстая, звать?
— Нина.
— Нина, гм… Жаль, брат Нина, что у тебя нет высшего медицинского образования. Хороший бы из тебя главный врач вышел. Хозяйственный, настойчивый. — И, посмотрев на белые халаты, Маячившие тут и там, добавил: — А главное, принципиальный.
6
Возвращаясь из Москвы с сессии Верховного Совета или с какого-нибудь всесоюзного совещания по сельскому хозяйству, Иннокентий Седых всегда привозил домашним и близким столичные гостинцы. Ими он набивал старый фанерный, забранный в потертые ремни чемодан, который обычно был очень тяжел.
Нынче он вышел из самолета налегке, и, приняв чемодан из рук отца, встречавший его Ванына определил: пуст. И хотя отец, как обычно по возвращении, расспрашивал его о колхозных делах и на суховатом смуглом лице его, как всегда, нельзя ничего было прочесть, Ваньша понял, что не получить ему новейшую катушку для спиннинга, о которой он давно мечтал, и что дело, с которым отец ездил в столицу, должно быть, не выгорело.
Сам Ваньша, как и вся молодежь Кряжого, ничего против переселения не имел. Три года назад правление «Красного пахаря» по собственному почину начало строить в тайге на лесистой речке Ясная выселки для молодых семей. Строили их с умом, по плану, привезенному Иннокентием Седых из Москвы. Дома вставали двумя порядками, выглядели на городской манер, с большими окнами, с террасками, с высокими крылечками. И без дворов, ибо на молодежных выселках, которыми командовал агроном Анатолий Субботин, своего скота решено было не заводить. Молоко брали за наличные с фермы и даже открыли столовку, где можно было либо питаться, либо получать еду на дом.
