Борис Полевой - На диком бреге
— Ну да, Василиса, дочь Седых. Вы ведь их знаете. Ну, а я у них жила. Оказывается, она в Заготпушнину шкурки сдала, порох получала, дробь или пули, что ли. Грустная. «Что такое?» А видите ли, заходила по пути к нам на учебный комбинат и узнала — курсы английского языка есть, а немецкого — нету. А у них на Кряжом, надо вам сказать, немка умерла. Весь выпуск «безъязыкий» вышел, и она из-за этого в медицинский институт провалилась.
— Так чему же вы обрадовались? — спросил Надточиев, осторожно беря ее под руку, но она тут же мягко отстранилась.
— Не надо. Это ведь не Москва. Здесь столько глаз, и этот ужасный узун-кулак… Завтра все заговорят, что инженер Надточиев в рабочее время прогуливается под руку с женой временно исполняющего обязанности начальника строительства.
— А вы боитесь?
— Нет, не боюсь. Вячеслав Ананьевич выше ревности. Но положение обязывает… — И вдруг, как бы превращаясь в девочку, она зачастила: — Ну слушайте, слушайте, так только в кино бывает, и то только в самых плохих фильмах. Ей нужен немецкий язык, а у меня есть диплом Курсов иностранных языков. И договорились — Василек приедет ко мне жить, будет мне помогать, а я буду готовить ее к экзамену. Здорово, правда?.-Она чудесная девушка, умница, очень интеллигентная и притом охотница. Я как-то усомнилась, как это можно одной дробинкой попасть белке в глаз. Она сняла со стены ружье, показала мне вдали маленькую шишку где-то в ветвях сосны — бах, и шишка вдребезги. А такая… Я понимаю теперь, почему в старину говорили — кровь с молоком.
Сами того не замечая, они стояли у заваленного снегом палисадника перед домом, в одном из окон которого спущенная из форточки на шнурке белела толстая, будто бы алюминиевая рыбина. Было морозно. У Надточиева ломило от холода лоб, мерзли уши. Но, боясь это обнаружить, он даже не притрагивался к ним, не стряхивал с волос иней. Лишь бы она не ушла…
— Это та девица, которая всем дает звериные прозвища? Интересно, как бы меня определила ваша Василиса Прекрасная?
— А она уже определила, — весело сказала Дина. — Еще тогда, когда вы все в Кряжом, как она говорит, «стояли». Вы — по-здешнему сохатый, то есть лось. Большой, сильный, пугливый и… глупый лось.
И, засмеявшись, вбежала в калитку.
— А вы? — крикнул ей вдогонку Надточиев.
— Не скажу, — услышал он уже с порога дома, где маленькая женщина в меховой парке уже открывала дверь, приветствуемая радостным, захлебывающимся лаем…
Было в этот день и много приятного — славные ребята, монтажники с Урала, рабочие, похожие на инженеров, и хлопцы Поперечного, ради приезда свердловчан, из своих «спиджачков» и «штанов-махал» перелезшие в комбинезоны, и надписи на контейнерах, выведенные мелом и углем: «Привет строителям Дивноярска от рабочих Урала»… «Посылаем от души»… «Работайте на здоровье», и эти огромные, блещущие изморозью искусной шабровки огромные сочленения машин, и дружба в отношениях между шефмонтерами и экскаваторщиками, установившаяся, еще когда машины эти изготовлялись… Все это радовало. Но и эта радость как-то меркла перед образом худенькой женщины в мехах, растворялась в ее смехе, в блеске ее глаз. И ничего не нужно было инженеру Надточиеву, кроме смутного ощущения, что она где-то здесь, недалеко, в этой массе разноплеменных людей, съехавшихся сюда со всех концов страны будить издревле дремотные края.
4
Федор Григорьевич Литвинов мог с полным правом считать себя коренным столичным жителем. Юношей приехал сын селижаровского плотогона с верховьев Волги в Москву. Здесь учился на рабфаке, здесь поступил в институт. Здесь получил инженерный диплом. Здесь женился на однокурснице, комсомолке Стеше. Из московского общежития уводил он под руку свою Стешу в родильный дом на Никитской и в то же общежитие, в уголок, отгороженный для них фанерным щитом, принес своего первенца, умершего потом от простуды из-за вечно гулявших здесь сквозняков. Сюда, на улицу Чкалова, в большой серый дом, на котором сейчас висит гранитная доска, напоминающая о том, что здесь жил когда-то великий летчик, вернулся он, молодой инженер, в тридцать втором году, после пуска Днепрогэса. Тут постоянно теперь жила его семья — жена, Степанида Емельяновна. Здесь прописаны их дети — сын Валерий, тоже инженер-гидростроитель, работающий сейчас в Прибалтике, и дочь Светлана, жена дипломата, аккредитованного в Италии. В квартире хозяйничает Степанида Емельяновна. Она давно уже переквалифицировалась в бабушку, воспитывает внуков, и называлась теперь квартира эта — внучья коммуна.
И все-таки, если говорить правду, Федор Григорьевич чувствовал себя в Москве гостем. Прилетев сюда по какому-нибудь делу, он со Степанидой Емельяновной и всем ее «внучиным выводком» проходил сначала «по малому кругу», то есть посещали любимый ими всеми Театр кукол, цирк, и, если везло, ходили на дневное представление моисеевского ансамбля. Затем добывалась большая машина, и на хорошей скорости объезжали строящиеся районы Москвы. Во время этих экскурсий Литвинов радовался всем столичным обновкам, шумел не меньше внуков, иногда забегал в архитектурные мастерские, смотрел планы и проекты. «Круг» обязательно заканчивался обедом в грузинском ресторане «Арагви», причем, прежде чем войти в него, Степанида Емельяновна слышала всегда одну и ту же шутку:
— А Юрий Долгорукий был неглупый мужик, знал, на каком месте заложить Москву.
Вкусив столичных удовольствий, если, разумеется, не было срочных дел, Литвинов начинал скучать, нервничать, и хорошо постигшая его за тридцать пять лет совместной жизни жена укладывала в чемодан новые комплекты белья, которое муж, когда приходилось жить на строительстве одному, имел обыкновение занашивать до дыр…
На этот раз он приехал внезапно, не в командировку, не на сессию Верховного Совета, не на министерское совещание. Он прилетел озабоченный, хмурый, раздраженный, и уже на аэродроме встретив его, Степанида Емельяновна поняла, чтобилеты на привычные развлечения, которые ей не без труда удалось добыть, могут пропасть. Tак оно и вышло.
— Э, какие тут куклы! — с первых же слов отмахнулся он. Сразу попросил жену уложит банный чемоданчик и отправился в Сандуны. Тут добравшись до «острого парку», он ненадолго от влекся от забот. Но, доведя жар до того, что на голове зашевелило короткие волосы вдруг подумал: «Балуюсь тут с веником, а он наверное ходит по кабинетам, агитирует начальство». И от этой мысли наслаждение сразу поблекло. Вяло спустился с полка и, отказавшись даже от кружки холодного пива, какой заливаются обычно банные неистовства, стал торопливо одеваться.
— Из Дивноярского не звонили? — спросил он жену, удивленную таким быстрым его возвращением.
— Так там же сейчас ночь, — ответила она, вынимая изо рта папиросу. — Забыл, что ли?
— Ах, да. И ниоткуда не звонили?
— Был звонок. Седой какой-то, что ли?
— Седых? — встрепенулся Литвинов. — Что сказал?
— Говорит, в «Москве» остановился, номер вот оставил. — Степанида Емельяновна подошла к мужу, заглянула в синие его глазки, где теперь поселилось настороженное беспокойство. — Ну, чего у тебя там, говори. Что случилось?
— Потом, потом, — отмахнулся он, и жена поняла: плохо.
Литвинов тотчас же прошел к телефону, набрал нужный номер и, услышав знакомый голос, сказал:
— Иннокентий Савватеич, я, здравствуй. Был где? Я тоже не был. Вот что, жена тебя к нам на чай зовет. Пил? Ну, ничего, еще раз присядем. Чай пить— не дрова рубить, не всё мне у тебя гостевать. Надо с тобой поквитаться. Ладно, жду. — И, положив трубку, сказал: — А ну, Сте-ша, развернись с чайком. Сейчас прибудет.
— Секретарь обкома, что ли? — спросила Степанида Емельяновна, внимательно следя за мужем.
— Председатель колхоза, мой сосед. Мировой, между прочим, мужик. Вы тут самовар-то не ликвидировали? Давай в самоваре, оно солидней.
— Да что ты, Федька, темнишь? Что, буза какая-нибудь у тебя там заварилась? Ну, отвечай! — Степанида Емельяновна с беспокойством смотрела на мужа, и папироса дрожала у нее в крупной, сильной руке.
— Буза, буза. Ополовинить меня этот человек хочет.
— Как это ополовинить, что ты городишь?
— Потом, готовь чай, сейчас приедет… Когда в дверь позвонили, Литвинов, оттеснив
внуков, сам пошел отпирать. Несколько мгновений начальник строительства и председатель колхоза молча стояли в прихожей и пытливо смотрели друг на друга, как бы стараясь угадать, что уже предприняла противоположная сторона. Но не угадали, а вопросов друг другу не задали. Ни здесь, ни за столом. Мурлыкал электрический самоварчик, к которому сын Литвинова когда-то приделал какой-то собственной конструкции пищик, чтобы он «пел», как настоящий. Самовар ставили, лишь когда собирались свои, семейные. И теперь, разливая чай, Степанида Емельяновна искоса наблюдала за гостем и все думала: что же председатель какого-то колхоза мог затеять, что бы угрожало начальнику одного из самых больших строительств в стране? Седых и Литвинов пили из чашек. Гость даже наливал в блюдце, подносил к губам, дул, шумно схлебывал, чего дома обычно никогда не делал.
