Борис Полевой - На диком бреге
— Предложения?.. Пока что, мне кажется, мы говорим здесь лишь об одном проекте инженера Бершадского? — спросил Капанадзе, насторожившись.
— Увы, Ладо Ильич. — Взяв со стола какую-то бумажку, Петин все так же, не повышая тона, перечислил еще несколько, совсем уже ничтожных предложений, которые в разное время были отвергнуты.
— Мы с вами работаем рядом, чего же вы раньше молчали? — почти простонал Надточиев, огромным усилием отрубая от этой фразы так и просившееся на язык «черт вас побери».
— Каждый из этих фактов в отдельности не требовал вмешательства сверху. Я бы и не упомянул их и сейчас, если бы не совершенно справедливый вопрос нашего партийного руководителя. Дело не в фактах, дело в явлении. Я, как человек, которому временно доверено строительство, считаю своим долгом…
Надточиев упрямо смотрел на тупые концы своих огромных ботинок. Едкие, хлесткие слова вертелись на языке. С каким бы удовольствием бросил он их, не задумываясь о последствиях, в это смугловато-бледное, спокойное лицо с тонкими, бескровными губами. Мучаясь своей немотой, он презирал себя. «Только бы выдержать, только бы не сорваться…» И вдруг мелькнула спасительная, как ему показалось, идея. Неожиданно он встал и, не поднимая глаз, глухо произнес:
— Простите, меня мутит…
— Что? — Растерянно взглянув на него, Петин не договорил очередной округлой фразы.
— Мутит, подташнивает, — пояснил Надточиев в ответ на встревоженный взгляд Капанад-зе. — Понимаешь, наверное, таракана я за обедом проглотил… Вы уж тут без меня…
Тяжело ступая, он вышел из кабинета, оставив треугольник и прессу решать его судьбу. В этот день на станцию, еще не получившую своего официального названия и потому называвшуюся просто Остановка, с Урала должны были прибыть части двух новых экскаваторов. У себя в кабинете Надточиев нашел на столе записку, предупреждавшую его, что эшелоны могут прийти раньше срока. Он оделся и, пройдя мимо своей машины, стоявшей у подъезда управления, зашагал на станцию пешком.
Ему, человеку, как он говорил, «без постоянного адреса», было радостно наблюдать, как, возникая на просеках одновременно в разных местах тайги, будто проявляясь на зеленом негативе, рождается новый город. И вот сейчас, без шапки, с папиросой во рту он размашисто шел по проспекту Энтузиастов к площади Гидростроителей, которой надлежало со временем стать городским центром. Навстречу двигались машины с балками, с тесом, шли приземистые самосвалы, в ковшах которых, точно серая сметана, колыхался жидкий бетон. Могучие МАЗы, рыча и дымя сизой гарью, тащили костлявые прицепы. На них, точно картон в папке художника, в стальных переплетах, одна к другой стояли стены будущих домов, с окнами и дверями. Надточиев умел конструктивно мыслить. Там, где непривычный глаз заметил бы лишь горы песку, пропасти котлованов, неприглядные серые стены, он видел стройность созидательной гармонии, видел будущее, и оно радовало его, как хорошая песня, как музыка.
По замыслу Старика, город, рождавшийся на глазах, в девственной тайге, не должен был вовсе вытеснить лес. Деревья уступали ему лишь пролеты проспектов, улиц, площадей. Рядом со строящимся зданием простирал свои ветви могучий кедр. Фоном домов была стена тайги, подступавшая вплотную к будущим улицам. Это придавало всему своеобразную прелесть. Одна из сосен стояла совсем рядом с коробкой поднявшегося дома. Ствол ее кто-то заботливо обернул толем, чтобы не повредить во время строительных работ, и когда инженер проходил мимо, он заметил, что снег тонкой струйкой течет с ее ветвей на тротуар. Подняв голову, он увидел серенький комочек, копошившийся в ветвях, потом черные чешуйки растерзанной шишки, крутясь, упали на него, и человек, на миг забыв о своих горестях и волнениях, улыбнулся веселому зверьку: ничего, товарищ белочка, как-нибудь выдюжим.
На воздухе тоскливая тяжесть понемногу рассеялась. Hоосталось смутное предчувствие чего-то худшего. «Опытнейший инженер, он не может не видеть, что бедный Макароныч снёс пустое яичко. Так зачем же он хочет делать из него яичницу?.. Да нет же, ничего он не хочет… Просто ты, друг мой Сакко, подставил ему в бою борт, и он влепил в него снаряд. Но почему бой? Зачем ему это надо? Неужели ревность? Если бы для ревности были бы какие-нибудь поводы…»
Задумавшись, Надточиев не слыхал, как его догнала и остановилась где-то рядом машина. Это был черный лимузин Литвинова. За стеклом расплывалась, как восходящая луна, физиономия Петровича, а женский голос, заставивший Надточиева вздрогнуть и сразу покраснеть, позвал из машины:
— Сакко Иванович, вы куда? Не по пути ли? Я домой. Вы посмотрите, какую я рыбину достала — пальчики оближете. Кажется, небольшая, а ведь около шести кило… Знаете, мне дико повезло… Так по пути?
— Я на станцию. Но с вами мне всегда по пути, — ответил Надточиев, внутренне браня себя за неуклюжесть этих слов и за то, что не умеет скрыть радости перед этой бестией Петровичем, весьма многозначительно ухмылявшимся в глубине машины.
— Знаете что? Денек такой звонкий! Пусть Петрович отвезет мои трофеи, а мы пройдемся. Идет? Вам через Набережную, как мне кажется, даже будет ближе? — На миг Дина задумалась. — Только как же быть? Клавдия-то у меня убежала, дома никого… Впрочем, еще идея. Петрович, милый, дорогой, золотой, вот вам ключ от дома, отвезите продукты сами, суньте их куда-нибудь, в холодильник, что ли, а рыбину — она в холодильник не влезет, ну хоть» между окон. А? Голубчик, я не очень вас затрудняю? Ведь нет? — Дина просительно прикоснулась перчаткой к его руке.
— Бу сде, Дина Васильевна, — весело отозвался Петрович и из-за ее спины многозначительно подмигнул Надточиеву: дескать, не зевай.
— …Вчера мне страшно, ну, страшно не везло. Утром Клавдия подала в отставку: определилась на курсы учетчиц. Ну, я ее понимаю, девочка почти со средним образованием, недурненькая, вся жизнь впереди, что ей в домработницах! А я? Кем мне быть? Катюшка — на курсы бетонщиц, Тамара, видите ли, в электротехники, а эта — в учетчицы. Сакко Ивайович, я вчера ревела вечером, как, ну… как Сидорова коза.
— Вымирающий вид, — мрачно пробурчал Надточиев. Он старался не опередить спутницу и потому смешно семенил своими большими ногами.
— Что, что? Что вы сказали?
— Я говорю, вымирающие на земле виды — беловежские зубры, дунайские пеликаны, хвощи и домашние работницы.
— Вам хорошо смеяться, а мне каково? И не помощь мне ее нужна. Но что я буду делать дома одна — рассветает поздно, темнеет рано. Даже по телефону, как у нас на «Трехгорке» говорят, потрепаться не с кем… Но сегодня ужас как повезло. Вы себе представить не можете. Слышите? Что вы на меня так уставились?
— Вы мне очень нравитесь.
— Опять. Вы же приняли мои условия… Так вот хожу в Дивноярском по базару, купила мяса, луку, меда, шерстяные носки купила себе — дома ходить — вдруг встречаю одного человека. Он из Кряжого: огромный, бородища как у Карла Маркса, даже длиннее. Громадный мужчина, эдакий Ермак Тимофеевич.
— Ну и что же этот Ермак Тимофеевич?
Надточиев старался не смотреть на разгоряченное морозом и ветром лицо спутницы, на длинные ресницы, на которых белели крупицы инея.
— О, это целая история! Представьте себе, шагает он, тащит какие-то удочки или снасти и пузатую рыбину, похожую на аэростат. Там разные тетки за ним: «Почем рыба? Сколько за килу?» А он будто не слышит. И вдруг увидел меня, узнал, поклонился, и из этих его зарослей, вижу, выползает улыбка. Я тоже: «Не продадите ли? Какая цена?» Он: «Пятачок». Что? Пять рублей? Или пятьдесят! «Пятачок». Тут я вдруг вспомнила, что он…
— Это Ермак Тимофеевич?
— Сакко Иванович, не надо смеяться, по-видимому, это действительно хороший и несчастный человек… Так вот он говорит «пятачок», а я вспомнила, что он за эти деньги жене Поперечного целую корзинку грибов отдал. Суюсь в сумочку — пятачка нет. Он протягивает мне рыбину и, представьте себе, говорит: «Будете в Кряжове, расплатитесь». И пошел, даже не оглянулся.
— Хорошо, что вы при нем спичкой не чиркнули, — усмехнулся Надточиев.
— Почему?
— Вспыхнул бы голубым пламенем и сгорел: так он весь проспиртован… Я его на охоте встречал. Это какой-то колхозный механик, запойный, бедняга, и как войдет в пике — чудит.
— Ну зачем вы мне настроение портите! — воскликнула Дина, хмурясь. — Так все было интересно, и вдруг «запойный», «чудит»… Ну ладно. Слушайте дальше. Мои удачи еще не кончились. Едем домой, знаете, по этой обходной дороге. И вдруг впереди девушка — высокая, стройная, в черном полушубке, серым мехом отороченном, в красном платке: Василек!
— Василек?
— Ну да, Василиса, дочь Седых. Вы ведь их знаете. Ну, а я у них жила. Оказывается, она в Заготпушнину шкурки сдала, порох получала, дробь или пули, что ли. Грустная. «Что такое?» А видите ли, заходила по пути к нам на учебный комбинат и узнала — курсы английского языка есть, а немецкого — нету. А у них на Кряжом, надо вам сказать, немка умерла. Весь выпуск «безъязыкий» вышел, и она из-за этого в медицинский институт провалилась.
