Николай Шундик - Белый шаман
Русские крепко обнялись, похлопывая друг друга по спинам.
— Знал бы ты, как меня обрадовал, дорогой Степан Степанович. Попей чаю, подкрепись и разворачивай ярмарку. Какой праздник без ярмарки?..
— Постараюсь. От товаров нарты трещат. Потому и запоздали. Упряжки и каюры выбились из сил.
Чувствуя на себе напряженный взгляд Пойгина, Чугунов наклонился, разглядывая его лицо, обрамленное густой опушкой малахая.
— О! Кого я вижу! Это же ты, ты, дорогой мой человек! — повернулся к Медведеву. — Это же Пойгин.
— Да, это он.
— Эх, как я призадумался, когда изгнали тебя из стойбища. Главное, кажется, я, я виноват! Переведи ему, Артем Петрович…
Пойгин выслушал Медведева с бесстрастным видом, порой кидая непроницаемый взгляд на Чугунова.
— Ты зря так испугался этого моего дурацкого чертика. — Степан Степанович с виноватой улыбкой сорвал с себя малахай, швырнул в угол палатки, запустил пятерню в слежавшиеся волосы. — Это же были просто железки, банка консервная…
Медведев знал уже, как провалился Чугунов со своими фокусами: тот покаялся ему во всем в первый же приезд на культбазу.
— Переведи ему, Артем, помири нас, ради бога. Хорошо, если бы он вернулся в свое стойбище.
Приняв от Медведева кружку горячего чая, Чугунов сделал один глоток, второй, блаженно щуря усталые глаза. Долго слушал разговор между Медведевым и Пойгином. Время от времени кивал головой, прикладывал руку к сердцу, надеясь, что Пойгин наконец поймет его и все простит.
- Оказывается, ты мне, Степан Степанович, в тот раз не сказал самого главного, — с некоторым отчуждением промолвил Медведев. — Как же это тебя угораздило сунуть огнивную доску в костер? Ведь это же… это священный предмет, самый главный хранитель очага… Надо же думать, батенька мой, надо считаться…
— Так я… я хотел добра, — не дал досказать Чугунов. — Я хотел отвести от него всякие сплетни о его шаманстве. Если бы знал язык… посоветовал бы сложить всех этих идолов в кучу и поджечь посреди стойбища! Мол, вот, отрекаюсь к чертовой матери, и не говорите, что я шаман!
Артем Петрович задумчиво теребил бороду, словно старался упрятать в ней невольную ядовитую усмешку.
— Добра хотеть мало, его надо уметь делать.
— Да я уж понял, что больше зла натворил. Подыграл, понимаешь ли, этому куркулю Ятчолю.
Услышав имя своего неприятеля, Пойгин сказал, обращаясь к Медведеву:
— Объясни торговому человеку, я очень обрадовался, когда узнал, что он все-таки выследил хитрую лису, понял, кто такой Ятчоль.
— Да я… я его… я из него чуть душу не вытряс, когда раскрылась для меня его куркульская душонка. Спекулянт! Чуть ли не полфактории, понимаешь ли, через подставных лиц перетащил в свою нору. А поначалу-то принял мерзавца вот так, с распростертыми объятиями. — Чугунов широко развел руки. — Заставил, понимаешь ли, куркуля кое-что вернуть в факторию, освободил охотников от его долговой кабалы… И странно, думал, в горы, в глушь уйдет, а он под боком у культбазы оказался.
— Видишь ли, Ятчоль из тех, кто усвоил роль пособника пришельцев. Его не смущало, что был он при американцах, по сути, холуем. Он видел в тем выгоду. Искал ту же выгоду при новых «пришельцах». На тебе обжегся. Попробовал прижиться на культбазе — не прижился. Иные сейчас пришельцы, не желают иметь холуев, не желают подкармливать марионеток… И хорошо, что это чувствует Пойгин и такие, как он… Ну, как твои успехи в языке? Пригодился ли мой словарь?
— Да кое-что, с пятого на десятое, уже кумекаю. Но трудно, не дается язык. Завидую тебе…
— У меня, брат, другое дело. Призвание. Я ведь кандидат наук, лингвист, на этом собаку съел. Вот пишу сразу два учебника для чукотских школ. — Медведев глянул на часы. — Ну, ты тут подкрепляйся, а мне пора. Начинаются оленьи гонки.
Умчались оленьи упряжки, вздымая над снежной долиной мглистое облако. «Ги! Ги! Ги!» — неслись издали возгласы наездников, погонявших оленей. У костров свежевали убитых оленей женщины, с нетерпением поглядывая в ту сторону, где разбивал свою торговую палатку Чугунов. Радовались празднику детишки, боролись, метали арканы.
Пришла пора ждать возвращения гонщиков оленьих упряжек. Да, все ближе перемещается мглистое облако, возникшее от взметенного снега и горячего дыхания оленей. Вот уже видны и первые упряжки.
Женщины и те мужчины, которые не приняли участия в гонках, шумно угадывали победителей. У финиша были выставлены инэпирит — призы. Самым богатым из них был огромный котел, заполненный плитками кирпичного чая, пачками листового табака, спичками. Второй приз тоже вызывал всеобщее восхищение. Это был большой медный чайник с набором фарфоровых чашек и блюдец к ним. Третий многим казался едва ли не первым по своему значению: кому не хотелось бы иметь карабин с десятком пачек патронов к нему?
«Ги! Ги! Ги!» — уже не кричали, а хрипели наездники. Свистели тинэ, с храпом дышали олени.
Вот и вырвался к финишу счастливый обладатель первого приза, за ним второй, третий. Тяжко ходят бока загнанных оленей, дико смотрят их помутившиеся глаза, влажные языки высунуты. К оленям подбегают юноши, быстро отпрягают от нарт. Освобожденные, олени всем телом вздрагивают, стряхивают с себя иней, отбегают в сторону, высоко и плавно поднимая тонкие ноги. Радостные люди хлопают обладателей призов по плечам, весело шутят, завистливо цокают языками.
Пойгин наблюдал за праздником с задумчивой улыбкой. Рядом с ним стоял, уныло ссутулясь, Выльпа.
— За всю свою жизнь я не смог порадоваться ни одному инэпирину, — угрюмо сказал он. — Оленей своих не имел, а бороться и бегать — силу надо иметь. Но где взять силу, если мясо видишь только во сне?
Пойгин повернулся к Выльпе, протянул ему трубку, мечтательно сказал:
— Скорей бы дождаться весны. Вернусь снова на берег, поставлю ярангу у птичьего стойбища. Люблю слушать, как кричат птицы, люблю смотреть, как они гнездятся на скалах. Не могу без моря. Я охотник. Моржовая матерь является мне во сне. — Помолчав, добавил убежденно: — Тебе надо покидать тундру. Ты должен стать охотником. Будем вместе охотиться. Тогда будет у тебя мясо…
Все гуще становилась синева неба, снова набирал силу мороз, сменив короткую оттепель, все ярче светились костры. То там, то здесь схватывались борцы. Оголенные по пояс, они хлопали в ладоши, резко наклоняясь и воинственно выкрикивая: «Гы-а! Гы-а!» Топтались борцы на снегу, стараясь уловить тот миг, когда можно будет ухватить соперника за ногу или сомкнуть руки на его шее. И кто был попроворнее, резко поднимал ногу соперника, и тот, теряя равновесие, валился на спину. Крики одобрения, незлобивые насмешки, советы борцам оглашали долину.
Молчаливый великан Золотой камень смотрел бесстрастно со своей высоты на то, что происходило в долине, а из-за его спины выглядывала такая же бесстрастна я луна. Пойгин кидал на луну короткие взгляды и думал, что надо было посоветовать Рыжебородому дождаться возвращения в земной мир солнца и провести этот праздник не под луной, а под настоящим светилом.
У одного из костров возникло особенное оживление: оказалось, что там решил испытать свои силы борца сам Рыжебородый. Оголив себя до пояса, он широко раскинул руки, весело выкликая соперника; люди изумлялись тому, что тело его покрыто волосами, в шутку называли Кэйныном — бурым медведем; борцы смущенно переглядывались, не решаясь принять вызов. Но вот вызов принял самый сильный. «Гы-а!» — азартно выкрикивал Рыжебородый, хлопая в ладоши. Двигался он медленно, грузно вдавливая ноги в снег, и казалось, что к нему невозможно подступиться ни с какой стороны. Но сам-то он оказался удивительно цепким и проворным и, что самое главное, — могучим несокрушимо. Зрители не успели даже уловить, как он подмял под себя по-медвежьи обескураженного соперника. Возгласы изумления прокатились над долиной Золотого камня: здесь умели восхищаться ловкостью и силой.
Все выше поднималась луна, крепчал мороз, словно бы разъяренный тем, что люди, которые должны бы дуть на окоченевшие руки, топтаться на снегу, отогревая ноги, наоборот, вытирают потные лица, мчатся наперегонки, обнажив дымящиеся потные головы. Да, им жарко, настолько жарко, что плавится снег под их голыми спинами, когда один борец укладывает на лопатки другого.
Началось состязание в беге. Пойгин не выдержал, побежал в группе молодых парней. Ах, как горячо поначалу взбунтовалась кровь, как перехватило восторгом грудь. Сколько раз он на своем веку оказывался у главного приза первым, разгоряченный, с мокрой головой. Какое-то время Пойгин и на этот раз был впереди всех, но вдруг почувствовал, что грудь не выдерживает, а ноги наливаются незнакомой тяжестью. Мимо, словно стремительные тени, пробегали соперники.
Когда наступила пора поворачивать в обратную сторону, к манящим издалека кострам, Пойгин понял, что оказался самым последним. Это его настолько удручило, что он остановился и долго слушал, как натужно колотится сердце. Было тихо вокруг, только звон в ушах да удары собственного сердца, казалось, заполняли всю вселенную, словно бы замершую от изумления: что случилось с человеком? А человек стоял неподвижно, вглядываясь в седую мглу, сквозь которую едва пробивались мутные, расплывающиеся точки костров. Вдруг взрыв восторженных голосов донесся оттуда, где горели костры: наверное, примчался к главному призу победитель. Кто он? Кто? Э, не все ли равно, ясно одно, что это не он, не Пойгин. На какой-то миг в глазах помутилось так, что мелькнула мысль: «Это опять Вапыскат накидывает на мое лицо шкуру черной собаки». Пойгин протер глаза, глубоко передохнул. Красные точки костров возникли снова. Порой они расплывались, словно бы гасли, и опять ярко разгорались, манили к себе.
