Александр Бартэн - Под брезентовым небом
— Я вам к тому рассказываю, — продолжала Олимпиада Антоновна, — чтобы понимали: особой нужды материальной в квартирантах не имею. Однако же одной, по-сиротски жить невесело. А так и порасспросишь, и послушаешь. Народ цирковой — это ж удивительно — где только не бывает. Прошлым летом жонглер заслуженный у меня останавливался. На том полушарии побывал, в Австралии!
Отодвинув чашку и вытерев со лба обильный пот, Олимпиада Антоновна поднялась, прошла в соседнюю комнату и вынесла оттуда альбом в синем бархатном переплете с золочеными застежками.
— Поинтересуйтесь, если желаете. Тут многие мне на память расписались.
Действительно, альбом заселен был густо, и записи носили самый душевный характер. Одна из них не могла не вызвать улыбку: «Олимпиаде Антоновне нашей — ура! Без нее мне была бы не жизнь, а труба!»
— Ишь, поэт! — сказал я.
— Да какой там поэт. Конюх на цирковой конюшне,— объяснила Олимпиада Антоновна. — Лошадь ему по коленке копытом угодила. Первоначально не обратил внимания, а когда спохватился — раздуло ногу. Кинулся к врачам, а они головой качают: дескать, процесс воспалительный, к тому же запущенный, не исключена ампутация. Вот я и попробовала лечить растительными припарками: от покойной мамаши рецепт у меня сохранился. И что вы думаете, через неделю пошел на поправку. До сих пор с праздниками меня поздравляет. Так и пишет: кабы не вы, стал бы я инвалидом, не смог бы выгуливать цирковых лошадей.
Обстоятельно и неторопливо вводила меня Олимпиада Антоновна в курс своей жизни. Когда же поинтересовался, часто ли посещает цирк, головой покачала:
— Последние годы редко. Сердце у меня чего-то излишне восприимчивым сделалось. Как увижу воздушный полет или, к примеру, хищников, так и заходится, так и обрывается. Нынче редко хожу.
Поблагодарив за чаепитие, передохнув немного, к вечеру я отправился в цирк. Директора застал в полнейшей прострации. Он сидел неподвижно, подперев щеки ладонями, а на столе перед ним батареей теснились бутылки из-под минеральной воды.
— Это какой-то кошмар, — протяжно и страдальчески проговорил директор. — Старожилы утверждают, что не припомнят такого одуряющего зноя. Поэтому и в цирке пустота: никому неохота лишний раз из дому выходить. Одно остается: немедленно переезжать, немедленно менять точку!
Затем, откинувшись в кресле, потер виски ладонями:
— Иногда размышляю, зачем все это? Я ведь имею вторую специальность — эксперта по антикварным закупкам. Тонкая, одухотворенная специальность: красное дерево, бронза, хрусталь, фарфор. А тут который день не могу добиться от главка подтверждения, куда направиться дальше. Нет, нет, не говорите ничего утешительного. Я вижу, я знаю — нынешнюю мою жизнь иначе не назовешь, как сплошной ошибкой, духовным самообкрадыванием!
Появился администратор с кассовой рапортичкой.
— Ну вот, полюбуйтесь, — сказал директор. — С каждым днем сборы катастрофически падают. Нынче еще на семь процентов ниже. Это называется — синим пламенем гореть!
Оставшись на представление (под брезентовым куполом и в самом деле было немноголюдно), в одиннадцатом часу я направился домой. Стоял темный и плотный вечер, волны жасминного аромата пряно плыли в прогретом воздухе, из-под ворот недружно тявкали собаки, а вокруг фонарей, испепеляясь на лету, тучами роилась мошкара.
Добравшись до домика Олимпиады Антоновны, я застал у нее гостя. Как и днем, на столе урчал самовар, а гость был похож на старого нахохленного ворона: костлявый, угловатый, со смуглым лицом, изрезанным глубокими морщинами, и крупным, горбатым носом. Что-то по-птичьи зоркое было в округлых безбровых глазах.
Поздоровались, и сразу гость поднялся.
— Ну, куда же вы? — остановила его Олимпиада Антоновна. — Понимаю, о семье беспокоились бы. А то ведь одни. Посидели бы!
— Никак не могу, — ответил гость. — Должен в цирк еще заглянуть. Спасибо за угощение.
— Какое уж тут угощение. Я же знаю, трудно вам угодить с заваркой. Смертельной черноты предпочитаете заварку.
Затем, проводив, объяснила:
— Звать его по-азиатскому — Гусейном. Реквизитором служит в цирке. И такую прожил жизнь — не пересказать. Однако — сами видели — старый уже человек.
Вот я и говорю ему: довольно колесить по свету, пора на одном каком-нибудь месте закрепиться. Мог бы место такое и у меня найти. А он отвечает, что никак не сможет прожить без цирка. Что на этот счет в цирке даже особое поверье имеется: дескать, кто хоть раз перешагнул барьер — тот не возвращается назад! Вот ведь какое поверье!
«Кто хоть раз перешагнул барьер». Сентенция эта пришлась мне по душе, и я занес ее в записную книжку и несколько раз вспоминал среди ночи — спалось прерывисто, продолжала томить духота.
Утром, снова отправившись в цирк, я ожидал застать директора все в том же удрученном состоянии. Но ошибся. Весел, жизнерадостен был директор.
— Можете поздравить! — воскликнул он, энергично пожимая мне руку. — Только что, созвонившись с Москвой, добился полной ясности. Решено и подписано: отсюда направляемся в Донбасс. Тамошний народ до цирка охочий, никакие передержки природы на него не действуют, да и не были мы уже три года в тех местах. Отыграем вскоре последнее представление, и в путь!
— А как насчет антикварных закупок? — напомнил я.
— Закупки? Какие закупки? — несколько смущенно переспросил директор. И рассмеялся, тряхнул головой: — Неужели вы всерьез поверили? Ничего с ними не сделается, подождут закупки!
Мы побеседовали еще немного, и я прошел в зрительный зал. Несмотря на утреннее время, здесь почти нечем было дышать. Артисты между тем репетировали. Да-да, несмотря ни на что, они репетировали со всем упорством и старанием. На одном конце манежа ритмично взлетали полосатые обручи жонглеров. На другом — усердствовал эквилибрист: одну на другой установив пять катушек, он добивался сложнейшего баланса. А на середине манежа трудился музыкальный эксцентрик: перегнувшись пополам в поясе, он просовывал голову между колен и в таком положении разучивал на трубе марш из «Аиды». Неожиданно солнце, до того жгучим пятном пробивавшееся сквозь брезент, начало тускнеть, затем и вовсе померкло. Донеслись раскаты грома.
— Никак гроза надвигается?! — оживились на манеже. — Ох и грянет же после стольких дней жары!
Я вышел из шапито и увидел необычайные перемены на небе. Давно ли было оно светло-голубым, точно насквозь прогоревшим. Теперь же сделалось пепельным, пыльным, грязно-пыльным, а у черты горизонта угрожающе клубилась ржавчина. Грохотало все ближе, чаще. Острые молнии прорезали ржавчину.
— Приготовить шланги! — послышалась команда.
Оглянувшись, я увидел директора. Зорко вглядываясь в близящуюся грозу, он командовал подоспевшими униформистами, и они спешили развернуть змеящиеся шланги. С ними в одном ряду стоял старый реквизитор Гусейн и также сжимал в руках блестящий наконечник брандспойта.
— Включай! — последовала новая команда.
В тот же миг сильные струи воды взметнулись над шапито, забарабанили по брезенту. Эти струи были тугими, шипящими, разлетающимися на тысячи брызг. Вновь и вновь ударяла вода в брезент, скатывалась вниз ручьями и каскадами, опять взлетала, и вскоре — набухая и тяжелея — брезент провис между опорными мачтами.
— Хватит! Выключай! — распорядился директор. И объяснил, увидя меня рядом: — Здесь зловредные грозы случаются. Шквалистым ветром может и порвать и снести шапито. А вот вода — она особую устойчивость обеспечивает. Береженого бог бережет!
Гроза, однако, прошла стороной. Лишь немногие дождевые капли упали на землю, и небо тут же прояснилось, и солнце снова начало все вокруг обжигать, и шапито, просыхая, почти что исчезло в радужно-белых клубах пара.
Двумя днями позже состоялось прощальное представление. Словно устыдясь своей долгой инертности, на этот раз криворожцы собрались дружно, принимали программу отлично. В зале находились и участники только что закончившегося совещания металлургов. В приподнятой атмосфере закончил свою работу цирк.
На приставном стуле рядом со мной оказалась Олимпиада Антоновна. Она сидела принаряженная, крупные бусы на груди, шаль с длинными кистями, в руках букет пионов.
— Была не была! Решила все же поглядеть! — объяснила мне Олимпиада Антоновна. А в антракте спросила:— За кулисы собираетесь? Тогда и я с вами!
Прошла, огляделась, отыскала глазами Гусейна и, как-то по-девичьи, конфузливо вспыхнув, протянула ему букет:
— Это вам!
Приняв цветы, низко склонившись, чтобы скрыть волнение, старый реквизитор гортанно ответил:
— Благодарен очень. Спасибо! Мне давно не дарили цветы!
— Вот и вдыхайте на здоровье, — нежно сказала Олимпиада Антоновна. — Если понравятся, можете еще в дорогу срезать.
