Николай Почивалин - Летят наши годы
— Знаю, Максим Петрович, знаю! — вслух уверяю я своего далекого собеседника и снова, беспокоясь, начинаю перечитывать эту только что законченную повесть.
Ну что ж, иному тонкому стилисту, может, и резанет слух тяжелая фраза или грубое словцо, я все равно ничего не стану менять в ней. Слишком дорога она мне, да и не нуждаются ни в каких приукрашиваниях ее невыдуманные герои — наши современники, люди трудной судьбы и ясного сердца, люди простые и великие, каких множество, каков и сам ты, дорогой мой читатель!
Омск — Пенза. 1960 г.
ЛЕТЯТ НАШИ ГОДЫ
1.
Когда я выбегаю на перрон, скорый Москва — Ташкент уже смирнехонько стоит на пути. Мягко постукивая, везет аккуратно уложенные посылки проворный автокар; неестественно крупными шагами носятся от киоска к киоску пассажиры в пижамах, прижимая к груди бутылки с кефиром и жареных куриц в промасленной бумаге; неторопливо плывет красная фуражка дежурного.
Юрка стоит у своего вагона, касаясь ногой огромного рыжего чемодана с накладными ремнями, и разговаривает с молоденькой проводницей. Лица его мне не видно, но это, конечно, Юрка. Высокий, в легком синем плаще, с копной все таких же черных, слегка вьющихся волос.
— Юрка!
Юрка вскрикивает, чемодан отлетает в сторону, и пока мы по-медвежьи обнимаемся, выворачивая друг другу руки, я разглядываю приятеля. По-азиатски загорелое, с желтизной, лицо, тронутые сединой виски, золотые коронки и совершенно прежние — из-под густых бровей — блестящие и темные, как переспелые вишни, глаза. Нет, кроме глаз, неизменными остались еще и добродушнейший курносый нос и широкие, расплывшиеся в улыбке, губы; стоит, кажется, смыть горячей водой этот крепкий, с желтинкой, загар, а с ним морщинки и изморозь на висках, заменить респектабельные коронки на молочные фасолины юношеских зубов, и Юрка снова станет таким, каким я знал его много лет назад.
— Узнал? — смеется Юрка и, так же пытливо оглядев меня, явно деликатничает: — Меняемся, старина, меняемся!…
Несколько минут спустя мы едем в такси; поглядывая по сторонам, Юрка с живым любопытством поторапливает:
— Ну, давай, давай — хвастай, что за Пенза твоя!
Я начинаю с самой высокой ноты: важный промышленный центр, химическое машиностроение, дизели, часы, велосипеды, крупное жилищное строительство… но машина свернула уже с центральной улицы, бегут деревянные домишки с палисадниками. Юрка посмеивается. Чудило такой, он судит по тому, что видит, а я рассказываю, имея в виду не только, какой город сейчас, но каким он был прежде и, главное, каким он должен стать вскоре.
— Нет, ничего город, — лукаво успокаивает Юрий. — Правда, ничего!..
…Вот так, дорогие мои, погожим июльским утром встретил я своего приятеля, с которым закончили в 1939 году среднюю школу в городе Кузнецке, неподалеку от Пензы, и с тех пор ни разу не виделись. И сразу хочу предупредить, что моя повесть — всего-навсего простой, почти документальный рассказ об этой встрече и о других встречах, которые она вызвала. Рассказ о наших сверстниках, которых время свело когда-то под крышей 10-го класса «А» и затем разбросало по разным концам страны. Рассказ без добавлений и приукрашиваний — с хорошим и плохим, с большим и малым, с веселым и грустным, как все это испокон веков собирается под одним сводом, имя которому — жизнь…
Но продолжу по порядку.
Я несколько раз щелкаю в прихожей выключателем — он у нас что-то капризничает, Юрий знакомится с моими домочадцами, снимает плащ. В коричневом хорошо сшитом костюме, в белой сорочке и коричневом — в тон костюму — галстуке он кажется сейчас еще крупнее.
— Проходи, проходи, — тяну я его за руку.
— Подожди. — Юрка щелкает выключателем раз, другой, хмыкает. Хозяин! Давай отвертку.
— Да брось ты, идем.
— Давай, говорю, отвертку.
Повесив пиджак, Юрка поддергивает рукава сорочки, ловко вывинчивает шурупы.
— И не стыдно? — шепотом корит меня жена. — Безрукий совсем…
— Теперь порядок, — удовлетворенно объявляет Юрка; свет в прихожей дважды подряд загорается и гаснет.
Потом мы обедаем и, обманывая самих себя, шумно пьем коньяк, на две трети разбавленный минеральной водой: оба мы сердечники; Юрий отказался и от табака и сейчас украдкой втягивает широкими ноздрями жидкий дымок фильтрованных сигарет.
— Ты хоть расскажи, где работаешь, кем, кто ты? — прошу я.
— Хм, сложный вопрос. Как бы тебе на него лучше ответить? — Юрка пытливо глядит на меня. — Работаю главным конструктором. Довольно далеко отсюда… Делаем вещи, которые, говоря фигурально, помогают тебе спокойно писать… — Словно извиняясь, приятель разводит рукой. — Все, дружище.
— Ну и шут с тобой! — как можно равнодушнее говорю я, в душе определенно досадуя: это всегда так заманчиво узнать о том, чего знать не полагается.
Все это, так сказать, подступы к главному разговору, который мы, не сговариваясь, приберегаем под конец.
— Выкладывай, кого из наших встречал? — спрашивает Юрий.
И вот мы отправляемся в увлекательное путешествие по собственной юности, с завидной легкостью пробегая туда и обратно по светлым мостам протяженностью в двадцать лет. Худощавые, подвижные, озорные, мы стоим у черной классной доски, танцуем старинные вальсы на новогоднем вечере, азартно спорим на комсомольских собраниях, а потом, взявшись за руки, всем десятым «А» идем бродить по ночному Кузнецку. Украдкой касаемся теплых локотков наших юных подружек, которые никогда не станут нашими женами; струятся в майском небе загадочные звезды, звенят в гулком весеннем воздухе незримые крылья наших помыслов и надежд…
— Стоп, стоп! — останавливается Юрий. — Фотография цела?
— Что за дурацкий вопрос! Конечно.
— Тащи сюда.
Отодвинув закуски и рюмки, мы кладем на стол большую, пожелтевшую по краям фотографию и, стукаясь лбами, начинаем разглядывать ее.
Фотограф расставил нас в четыре яруса. Позади стоят самые рослые ребята, в том числе и Юрий — гвардия нашего класса; затем — пониже, середнячок, в котором нахожусь и я, остроскулый, близоруко прищурившийся (фотографироваться в очках казалось стыдно), до смешного непохожий на нынешнего. В третьем ряду сидят педагоги, а еще ниже в самых непринужденных позах устроились девчата.
С теплым чувством разглядываем мы лица друзей, с которыми проучились десять лет и с которыми буйно планировали свое будущее. Ну, что же! Времени свойственно многое переиначивать по-своему; не у всех у нас жизнь сложилась так, как думалось, хотелось, иных уже и вовсе нет на свете, хотя нам, живым, только-только стукнуло по сорок. Особенно поредел наш гвардейский ряд…
Юрий всклень наливает две рюмки коньяку, поднимается.
— Давай, дружище, неразбавленного.
Выпив, Юрка отламывает половину таблетки валидола и, посасывая ее, задумчиво говорит:
— Валька Тетерев, Шура Борзов… Какие ребята были!
В белых рубашках с открытым воротом, чубатые и длинношеие, они стоят на фотографии рядом, и я никогда не поверю, что их нет. Страна наша огромная, не обойти, не объехать ее всю — просто живут они где-то очень далеко, также вспоминают нас, живых, и только по нелепой случайности не встретились мы за эти двадцать с лишним лет…
— А помнишь, — спрашивает Юрий. — «Рычаг второго рода, на нем два урода»?
— Что это?
— Шура Борзов нарисовал карикатуру, а ты подписал. Между прочим, одним из этих уродов, что на рычаге болтались, был я.
— Не помню, — честно признаюсь я.
— Ты кое-что и поважнее забыл, — говорит Юрий, только что полные улыбки глаза его смотрят на меня с любопытством.
— Например?
— Например, забыл о том, что на выпускном вечере пообещал написать книжку о нашем классе.
— Ну да?!
— Вот тебе и ну да! Поклялся еще.
— Что ж тут скажешь — самонадеянный я, выходит, мальчишка был.
— Тогда наверно, а сейчас бы вроде мог.
Юрка глядит на меня в упор. Я понимаю, что все это говорится уже всерьез, начинаю сердиться.
— Да ты представляешь, как это трудно?
— Догадываюсь.
— Догадываешься!.. Один в Москве, другой в Алма-Ате, третий вообще черт знает где! Как всех повидать?
— Пиши, узнавай, езди, — невозмутимо отвечает Юрка. — В этом твое дело и состоит, так я понимаю.
— А многих уже и нет.
— И об этом нужно написать.
— У тебя, я вижу, на все готов ответ. Как по полочкам раскладываешь!
— Да не злись ты, — примиряюще улыбается Юрий, и снова какое-то неуловимое движение черных ресниц сгоняет с глаз улыбку. — Дело, конечно, хозяйское, я ведь просто так.
— Да и я ничего.
— Не подумай только, будто я про такую книгу потому говорю, что о ребятах прочесть хочется. Или о себе, допустим. Чепуха это, конечно. Ну, хорош наш класс был, и слава богу. Ты на это шире посмотри, и знаешь, что получится? Ого-го, получится!…
