Альберт Мифтахутдинов - Совершенно секретное дело о ките
Был он небольшого роста, широк в плечах, под свитером угадывались железные мускулы. Никто никогда не дал бы ему его шестидесяти, если бы не блестящая, совсем без единого волоска голова и коричневое морщинистое лицо, навсегда обветренное и задубелое. Из-за этих морщин казалось, будто он всегда улыбается. А когда он улыбался, становились видны сразу его небесной голубизны лучистые детские глаза, и во рту ни единой щербинки, зубы ровные и белые, как лед, на зависть любому тридцатилетнему.
Зверолов Игнатьич нездешний. Таежный человек, он промышлял рысь и уссурийского тигра. Пресса была к нему щедра и ласкова, два фильма о нем сняли, но он был к славе равнодушен, потому что дело свое любил и другого не знал.
Сюда на Остров его командируют уже в третий раз на отлов медвежат для зоопарков страны и для зарубежных, летом он тоже бывает тут — отлавливает моржат. Закончив дело, снова улетает в свою тайгу. Помнят его на Острове, любят — вот и Ноэ сразу узнала.
Пока мужчины устраивались в комнате, Ноэ успела одеться и тихо выскользнуть на улицу.
— Куда она? — спросил Чернов.
— В магазин… — ответил Машкин.
— Так у нас есть, зачем?
— Нет, она за мясом. В доме хлеб да колбаса… по-холостяцки.
— Гм, гм… — засмеялся Чернов, — так уж по-холостяцки?
Игнатьич улыбнулся:
— Ладно уж… давайте за встречу… давно, чай, не виделись.
Машкин принес теплую, из духовки, колбасу — остатки завтрака, нарезал хлеб. Чернов достал бутылку спирта из экспедиционного запаса. Появились железные кружки и один на всех ковш холодной воды.
А тут Ноэ вернулась с куском оленьей туши на плече, а с ней Нанук. Впереди себя нес он громадный кусок льда, прижав его к животу. Лед — это вода и чай, нет тут водопроводов, оттого он вроде дефицита, — пресный лед, далеко за ним на речку ездить надо, хороший подарок.
Нануку гости обрадовались.
Глыбу льда старик аккуратно спустил в бочку, металлическую, крашенную масляной краской бочку из-под горючки, она стояла на кухне. Вода в бочке разом поднялась, лед запотел и начал трещать, постреливать.
Чернов тут же подскочил к бочке, вытащил свой нож и стал с удовольствием колоть лед. Получалось у него хорошо, лед быстро рассыпался на мелкие куски, легче ему таять, а про себя Чернов с удовольствием подумал, что вот не забыл северную домашнюю работу, не отвык еще.
…Сидят мужчины за столом, закусывают оленьей строганиной, вспоминают Минувшее, совместные дни, перебивают друг друга — «А помнишь?», «А помнишь?».
Глядит на них Ноэ, радуется, улавливает такие знакомые, но непонятно почему волнующие ее слова: «Ванкарем», «Айси-Кейп», «Блоссом», «Чут-Пен», «Геральд», «Мыс Флоры».
Сколько за этим «А помнишь?» у них, работяг севера? Сколько драматического, трагичного, смешного? Это «А помнишь?» объединило всех, все они делали и делают одну работу тут, в двух шагах от Северного полюса. И никто их не заменит, потому что лучше них никто их дела не знает. И им есть что вспомнить.
«А помнишь?»
А помните, Чернов и Машкин, как загорелся занесенный снегом ваш балок на Дрем-Хэде и остались вы без горючего, без тепла и почти без припасов и сорок дней работали на голодном пайке и все это время ожидали помощи или хотя бы чуда?
А помнишь, Нанук, как упал ты с обрыва вместе с нартой, в том самом пуржливом году, и все-таки нашли тебя, спасибо собакам?
А помнишь, Игнатьич, как провалился ты в берлогу и остался наедине с медведицей, сжимая в руках лопату и вспоминая все молитвы, хотя никогда их не знал?
Иной «арктиксмен» в тиши и уюте московского жилья ужас как любит попугать обывателей страшными историями, о которых и знает-то понаслышке, а тут из наших парней и слова-то толком не выбьешь. Только и слышно:
— А вот в Норт-Ю, помнишь? Ха-ха-ха…
— А на маяке Дженретлен?
— Ну, братец…
— А тогда, в Ванкареме?!
— Да, было дело. Еще бы.
— А в Сирениковской тундре?
— Тебе повезло!
— Спасибо Нануку, успел на маяк, помнишь, на озере Комсомол?
— Еще бы!
Ничего непосвященному человеку не понять. И не надо. Не надо понимать ветеранов, которые отлично обходятся междометиями, а за междометиями и прекрасными северными названиями тяжелая, иногда веселая, но всегда настоящая жизнь настоящих мужчин, мужчин, которым повезло, потому что отсюда, где они, до Северного полюса всегда рукой подать.
«А помнишь?»
И никто бы из них не признался, что в самые трудные минуты их поддерживала надежда и вера, что впереди — все-таки то, что называется САМОЕ… Самый красивый рассвет, самая красивая девушка, самая большая рыба, самый большой медведь.
И еще в холоде полярных ночей преследовало каждого иногда видение женщины. По-разному это было… Может, это та, конкретная, единственная… Может быть, что-то вообще абстрактное… А возможно, лицо девушки, которую ты и видел-то всего один раз и сейчас не помнишь где — мельком на Арбате или в самолете по дороге в Казань…
Это волновало и успокаивало. Успокаивало, когда ты выяснял, что тебе надо делать, когда останешься жив, — прежде всего найти ее… Ты начинал понимать главное — пусть у тебя на свете было все, но не было ее, той, что привиделась, что ниспослана тебе оттуда, с вершин северного сияния, и осталась в твоей памяти не зря. Значит, дорога твоя удлинится, она уже удлинилась, и тебе шагать еще и шагать, а когда человек идет, он в конце концов всегда приходит — к костру, или к источнику, или к сердцу, которое до встречи с ним было необитаемо…
— А помнишь, как вас в плен чуть не взяли? — спросила Ноэ.
— А как же! — засмеялся Антоша. — Это разве забудешь! Вот уж было весело!
— Сначала-то не очень весело, — поправил Чернов, — зато потом отвели душу.
Они начали в деталях вспоминать эту историю, вошедшую в летопись курьезов Арктики.
…Машкин взял отпуск, не мог вылететь с Острова, махнул рукой и записался рабочим к Чернову — работать на просчете и мечении белых медведей в берлогах Дрем-Хэда. Жили они вдвоем в то злосчастное время, когда сгорел балок. Осталась от балка одна треть, ее соединили с эскимосским иглу, строили сами, и так жили.
Однажды утром почудилась обоим сразу иностранная речь, где-то прямо над головой. Они выскочили мигом из спальных мешков, бросились к крошечному окошку, надышали маленькое пятно и… обомлели. У входа в иглу стояла группа лыжников в ярких пуховых костюмах не нашего производства и оживленно обсуждала что-то не на русском языке.
«Американцы», — мелькнула у обоих мысль.
Чернов кивнул Машкину на карабин, приложил палец к губам и потянулся за пистолетом. Он надел ремень с кобурой прямо на кухлянку, осторожно приоткрыл дверь и показал Машкину, чтобы страховал его из карабина, чтобы стоял подальше, сзади, и не высовывался.
Ход в иглу был прикрыт листом фанеры. Чернов надел очки, чтобы солнце не ослепило сразу, отодвинул лист и стал у входа.
— Добрый день, — сказал он по-английски.
Ему по-английски вежливо ответили.
Он сосчитал лыжников. Восемь человек, силы неравны. Но он заметил, что оружия в руках у них нет. Во всяком случае, не видно.
«А у меня кобура расстегнута, успею», — подумал он.
Английский язык Чернова в объеме кандидатского минимума позволял вести вежливую беседу, не приглашая гостей в дом.
Английский гостей оказался не лучше, но Чернову понять этого было не дано. Он перешел на русский, случайно. По-русски гости говорили с ужасным акцентом. Это еще более настораживало.
Положение было дурацким. Гости сняли лыжи и ожидали приглашения к чаю, а черный, давно не мытый бородач стоял с оружием у входа и вел джентльменский диалог.
И вдруг он заметил, как маленький лыжник, откинув капюшон, тряхнул головой и выпустил прекрасную копну рыжих волос.
«Боже, женщина!» — удивился Чернов.
Женщина воткнула рядом с иглу лыжную палку с вымпелом, известным Чернову еще со студенческих лет. Он сам состоял членом этого спортобщества.
«Буревестник!»
Чернов кашлянул, вышел, пригласил Машкина — так все и познакомились. Семь лыжников, лыжница и наши весьма помятые интеллигенты.
Спортсмены оказались из Латвийской республики, совершали впервые в истории отечественного спорта лыжный переход по периметру Острова и несказанно были рады встрече.
— Мы думали, вы американцы, — сказал Антоша.
— Это мы думали, что вы американцы, — сказала девушка по-русски, но с милым акцентом.
Самое смешное заключалось в том, что в пистолете Чернова не было обоймы. Накануне он разбирал и чистил оружие, а обойму оставил в ящике с медицинскими препаратами по обездвиживанию медведей, надеясь проверить её и перезарядить утром, чтобы вечером не жечь зря свечу.
Вспоминая, Чернов изображал все в лицах: и свое сверхбдительное состояние, и отчаянную решимость Машкина, и недоумение миролюбивых лыжников, — Игнатьич и Ноэ смеялись до слез.
