Ганс Леберехт - Свет в Коорди
— Мне это дело тоже нравится, — сказал в наступившем молчании Антс Лаури.
Прийду радостно закивал и весь, вместе со своим табуретом, придвинулся к Вао, обретя в нем нового союзника.
— Если засеять болото, скот будет накормлен, — одобрительно сказала Роози.
Теперь все, сколько их ни было в комнате, смотрели на Йоханнеса. Он с удивлением почувствовал, что то внимание и восхищение, на которые рассчитывал, неся сюда свое добро, пришли, но не кони его с жаткой и косилкой завоевали этих людей, а первое выступление его.
Даже Семидор вдруг замолчал и уставился на Вао, словно впервые увидел его в комнате.
— Ну хорошо… — почти просительно сказал он. — А дамбу ты мне поможешь починить?
— Канал пророем — отчего же, можно, — ревниво вмешался Прийду, предвосхищая ответ Йоханнеса.
— Ну, а ты как думаешь, бригадир? — спросил Маасалу у Рунге.
— Все надо делать, — просто сказал Пауль. — И болото осушим, и свет проведем.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Кристьян с матерью Меетой договорились отдать в колхозное стадо корову Тийу, а себе оставить двухгодовалую телку. Так решила Места. Уж если каждая семья, вступая в колхоз, вносит корову, то и они это сделают. Они не хуже людей, правда, Кристи?
— Правда, правда, да… — отвечал Кристьян.
Утром, когда старая Меета надела праздничные башмаки, собираясь вести Тийу на скотный двор, неожиданно выяснилось, что Кристьян хочет сопровождать ее. У него там кое-какие дела.
— А зачем ты, Кристи, новую рубашку надеваешь? — подозрительно спросила Меета.
— Ты ж надела праздничный платок… — сказал Кристьян, и Меета ничего не нашлась ответить.
Кристьян, подпирая языком толстое румяные щеки и мыча под нос песенку, побрился, примочил и причесал волосы, наваксил сапоги с голенищами. И вышел парень хоть куда: статный, румянец во всю щеку, — ни в одну дверь не пройти, чтоб не склонить голову, а то лбом стукнется.
И отправились прохладным, ветреным сентябрьским утром. Кристьян — впереди, держа веревку, накинутую на рога Тийу; Меета, маленькая высохшая старушка, еле поспевала сзади с хворостиной в руке.
Порывистый сентябрьский ветер подгонял, трепал платок Мееты и обдувал платье вокруг старушечьих ног.
— Нам бы никто слова не сказал, если бы и телку свели, — завела Меета разговор, соскучившись от долгого дорожного молчания. — А корову бы оставили, — она у нас одна… Ну, да пусть не говорят, что мы телкой отделались.
— Правда, правда, да… — рассеянно подтвердил Кристьян..
Надувая щеки и подражая медной трубе, он забубнил маршевый мотив:
— Трум-там, туру-рам…
— Могли бы сказать — Кристьян в колхозе человек не последний, а корову пожалел.
— Правда, правда…
Издали, от хлевов бывшего курвестовского хутора, донеслось мычание коров. Среди женщин на дворе Кристьян увидел рослую фигуру Роози в халате ослепительной белизны и с платком, повязанным как-то особенно — чалмой вокруг пунцовеющего лица.
— А ты почистила наше животное? — вдруг встрепенулся Кристьян. — Видишь, там бабы щетками трут. Скотница, наверное, осматривает?
— Ну, уж хороша будет, — обидчиво сжала губы Места. — Понравится.
Вступили на двор, где оживленно звучали женские голоса. Меета привычным движением подтянула узел платка под подбородком и, словно с разбега, присоединила свой крикливый голос к шумливой бабьей разноголосице.
Кристьян, несколько смущенный видом белоснежного халата и пунцовеющего лица, неуклюже протиснулся меж коровьими боками, подтянул упирающуюся Тийу и, не поднимая взгляда выше выреза халата и тугой загорелой шеи, пробурчал:
— Ну, вот наша рогатая, — годится?
Роози критически осмотрела корову и заодно искоса, быстрым взглядом, окинула Кристьяна с головы до ног.
— Вот мы и думали — телку или корову… — начала Меета.
Не будь здесь Мееты, Роози насмешливо уперлась бы ладонями в бока и, еще раз оглядев Кристьяна, сказала бы:
— Да на тебя, Кристьян, больно смотреть глазам: сплошной блеск, пригладился, наваксился, а корову почистить забыл; вон заскорузло на боках…
И он бы взял у нее скребок, да и занялся бы коровьими боками, как некоторые хозяйки до него тут, прежде чем сдать своих краснопегих на попечение Роози.
Но тут была Меета, мать Кристьяна, и о таком строгом разговоре не могло быть и речи. И Роози сказала ласково:
— Да, хороша… Я вот только ее чуть-чуть приглажу.
В руках Роози появились скребок и щетка; наскребывая и начищая корову, она похваливала статьи ее.
Маленькая Меета, преисполненная гордости, только развязывала и завязывала узел, одергивала кончики платка, и широкая улыбка лучилась на ее морщинистом лице.
Горячий выдался денек у Роози. С утра стали прибывать хозяйки. Боже, сколько просьб, наставлений и поучений услышала Роози! У красной Хельде частенько трескаются задние соски, — пусть Роози не позабудет почаще смазывать их; пестрая Сельге Татрика недавно болела, — ее необходимо кормить получше. А своей Тасане Сальме Мейстерсон перед дойкой всегда предлагает кусок хлеба с солью, — иначе не даст молока. Пусть Роози учтет все это.
Сдав своих коров, хозяйки не уходили, а толпились здесь же или шли в хлев, следили, как Роози распределяет коров по стойлам, проверяли подстилку, заглядывали в чан с водой — свежая ли?
Роози выслушивала все советы, но хор просьб и наставлений, казалось, не смущал ее, не отвлекал от исполнения каких-то своих особых требований, самой Роози поставленных перед собой. В конце концов, главная здесь была она!
Когда корова, врученная Роози, казалась ей недостаточно холеной и опрятной, она неумолимо говорила:
— Mammi[16] Лаури, я в таком виде не приму от вас животное. Вот щетки… в бочке вода. Знаете, в стойло идут, не в поле, дождик их не помоет. Вы с меня завтра спросите, а сегодня я с вас…
Наконец Роози нашла, что Тийу можно ввести.
— Ну, иди, хозяин, веди, — усмехнувшись, сказала она Кристьяну.
В обширном теплом хлеву было полно беспокойства и мычания: еще бы — новая обстановка, новые соседки, люди ходят…
Тийу ввели в чистое стойло. Привязывая корову, Роози открыла, что цепь чуть коротковата.
— Иди в сарай, там на санях лежат цепи — выбери, — сказала она Кристьяну.
Тот вышел и замешкался.
— Да он не найдет, наверное, — спохватилась Роози.
Пошла и она, попросив Меету:
— Mammi Меета, подержите ее пока, будьте так любезны.
Меета взялась за веревку и осталась ждать. Она погладила Тийу, дала ей корочку хлеба и, перекликаясь через хлев с Сальме Мейстерсон, завела длинный разговор насчет того, что хлев хорош, ничего себе, и, видно, Роози человек ревнивый к делу, ничего себе.
Меета успела уже рассказать жене Мейстерсона о своих раздумьях — вести ли телку или Тийу, а цепь все не находилась.
Старухе надоело ждать, она привязала веревку к загородке и тоже отправилась в сарай.
То, что она, подслеповато щурясь, увидела в темном сарае у сенной кучи, бесконечно поразило ее. Стоя у старых саней и корзины, в которой, видно, выводили цыплят, Кристьян крепко обнимал Роози и целовал. Цепь лежала перед ними на полу.
Меета, онемев, смотрела на них, но тут, откуда-то из-под саней, выскочил мохнатый щенок и затявкал на старуху.
Оглянувшись, заметив Меету с поджатыми губами, Роози вырвалась, взвизгнула и, схватив корзину, опрокинула ее на голову счастливого Кристьяна. В воздухе зареял куриный пух.
— Кристи, так я и знала, тебя ни за чем нельзя послать, — строго сказала Меета, укоризненно глядя на сына, чья голова была увенчана перьями и сенной трухой, а красная рожа так и лопалась в счастливой улыбке.
Меета сама взяла цепь и пошла помочь Роози.
Возвращались тоже вместе: Меета и Кристьян. Впереди шел Кристьян, — огромный, широко размахивая руками, — глубокие следы от его ног оставались на размякшей осенней тропинке; казалось, сама земля, поднатужившись, носила его. Сзади едва поспевала маленькая Меета; почти три шага ее умещались в одном его шаге.
— Трум-там, тара-рум… — напевал Кристьян.
— Кристи, я думаю, Тийу будет хорошо там, — сказала Меета.
— Правда, правда, — охотно согласился сын.
Они шли мимо перелесков, охваченных осенним желто-багряным пожаром. Сверху, со стороны Змеиного болота, донеслись трубные звуки. Меета и Кристьян подняли головы. Вытянувшись, вереницей на юг летели журавли. Исполнялись слова Рунге: «Не успеют улететь журавли, как в Коорди будет колхоз…»
Осенние листья шуршали под ногами. На осиновой золотой россыпи, словно красные гусиные лапы, лежали кленовые листья; могучей стеной стояли вечнозеленые ели Коорди.
Залюбовавшись роскошным изобилием ярких красок, Места подумала о тех радостных узорах, что с давних пор вышивают девушки Коорди на поясах к свадьбам.
