Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни
Котовский продолжал с самым серьезным видом:
— Вот уже несколько лет мы с ним спорим и не можем прийти ни к какому решению. Скажите, Михаил Васильевич, когда рыба лучше клюет — перед дождем или после дождя?
От неожиданности расхохотались и Фрунзе, и Орешников, а вошедшая в этот момент Софья Алексеевна с благодарностью посмотрела на Котовского и с удовольствием на мужа.
Сразу исчезла напряженность, всем стало просто и приятно. Орешников разговорился и рассказал о рыбной ловле множество наблюдений и примет. И так же беззаботно рассказал Котовский о своих встречах с Орешниковым, пересыпая рассказ смешными словечками, острыми характеристиками.
Фрунзе все понял, это видно было по его умным глазам, в которых искрилось веселое лукавство.
— Ну что ж, товарищи рыбаки, мы все это обсудим. А мне тоже кое о чем надо посоветоваться…
И завязался оживленный обмен мнениями. Фрунзе рассказывал о перестройке Красной Армии, Котовский — о жизни 2-го корпуса, Орешников — о новом призыве в ряды армии, об удачах и неполадках, о перевооружении, о военной технике.
Когда Орешникову было представлено младшее поколение семьи — Танечка, смотревшая на незнакомого человека исподлобья, и беззаботно-оживленный Тимур, — Котовский немедленно сообщил, что у Орешникова тоже сын четырехлетний Вова.
— А где он? — заинтересованно спросил Тимур, на что Танюша по-взрослому, с той снисходительностью, с какой девочки разговаривают с младшими братьями и сестрами в присутствии старших, пояснила, что дядя здесь не живет, приехал из другою города — ту-ту-ту! — и поэтому Вова не может прийти к ним в гости.
— Пусть он приедет на поезде! — безапелляционно решил Тимур.
Всем понравилась железная логика его рассуждений.
— У них на все своя точка зрения! — воскликнул оживившийся Орешников. И не утерпел, чтобы не рассказать о своем Вовке: — Недавно моя жена (она студентка) растолковывала за обеденным столом всем домашним, какое будет устройство в коммунистическом обществе. Бабушка наша недоверчиво поджимала губы, отец издавал неопределенное «гым-гум» (такая у него привычка), а Вовка слушал крайне внимательно, видимо ухватывая самую суть. И вдруг он спросил: «И все будут давать бесплатно?» — «Да, Вова, — с гордостью ответила Люба (это моя жена), — и ты это время увидишь». — «И хлеб бесплатно? И ездить в трамвае бесплатно?» Мы смотрели на Вову с любопытством и с некоторым самодовольством подтвердили: «Ну конечно, Вова! И в театр бесплатно, и квартира бесплатно, и одежда бесплатно». Наш Вова был в полном восторге. С минуту он мысленно прикидывал и вдруг выпалил при общем молчании; «Вот здорово! А деньги копить будем!»
— Черт возьми! — хохотал Фрунзе. — Вот это сказанул! А вы говорите!
— Что-что? — вернулась из кухни Софья Алексеевна. — Я немножко недослышала… Как он сказал? Что копить?
Орешникова заставили повторить все сначала, и снова все от души смеялись.
Тимур, заметив, каким успехом пользуются рассказы Орешникова, проникся к нему доверием.
— Дядя, а ты умеешь сказки рассказывать?
Но детей отправили спать, и разговор снова принял другое направление. Котовский, высказываясь от своего лица, а отнюдь не ссылаясь на Орешникова, изобразил Михаилу Васильевичу двусмысленное положение военспецов, находящихся в рядах Красной Армии.
— Почему, собственно, они должны быть пасынками? — с обычной горячностью и напористостью говорил Котовский. — Право умирать рядом с нами в бою мы им предоставили, тем самым они стали с нами вровень, нельзя их пускать вторым сортом, нельзя допускать уколов их самолюбию!
— Конечно, — согласился Фрунзе. — Тем более, что число их не такое маленькое. В печати приводились данные. С июня тысяча девятьсот восемнадцатого года по август тысяча девятьсот двадцатого в Красную Армию влилось что-то, дай бог памяти, около пятидесяти тысяч офицеров, больше двухсот тысяч подпрапорщиков, фельдфебелей и унтеров, да еще немало военных чиновников, врачей, лекпомов. Старые кадровые офицеры, офицеры царской армии, в наших рядах, бок о бок с нами боролись за утверждение диктатуры пролетариата. Сейчас нам нужно стремиться, чтобы военные специалисты, как таковые, как обломок какого-то отмершего государственного строя, прекратили свое существование, чтобы их не было у нас, а были только военные работники, одни — партийные, другие — беспартийные, но все являлись бы военными работниками Рабоче-Крестьянской Красной Армии, верными интересам пролетарской государственности. Я об этом говорил и говорю, да так оно и будет в ближайшем будущем.
Фрунзе нет-нет и вспомнит рассказ Орешникова о Вовке:
— Так, говорит, деньги копить будем? Замечательно!
При этом он так заразительно заливался смехом, что заставлял смеяться и других.
— Ваша жена студентка? Небось и вам приходится подтягиваться и знакомиться с марксизмом? Ведь рискованно попасть впросак, как попал Вова?
— Конечно, наверстываю упущенное. Иначе нельзя.
— Особенно в наше время!
— У нас в корпусе, — добавил Котовский, — вовсю идут занятия по ликвидации неграмотности.
— Как же иначе? Каждый красноармеец должен быть вполне грамотным. А скоро мы будем требовать, чтобы он был образованным, всесторонне развитым, политически подкованным, а по части военного дела — опытным человеком, с максимальной военной квалификацией.
Софья Алексеевна, то накрывая на стол, то возясь в кухне, все время в хлопотах, поминутно входила и выходила, но не теряла нити разговора.
— Ну, товарищи, вы теперь пропали! — объявила она, услышав последние слова мужа. — Теперь вам придется выслушать доклад о единой доктрине, о реорганизации армии, это у нас целые дни до глубокой ночи, а затем Михаил Васильевич закрывается в кабинете, и это уже до утра… О единоначалии не говорили? Подождите, будет и о единоначалии!
Михаил Васильевич разводил руками и виновато улыбался:
— А как же иначе, Сонечка? Ведь животрепещущее!
И пояснил Орешникову и Котовскому:
— Она по-своему права, все заботится, чтобы я не утомлялся. А не получается. Нельзя, не можем мы с прохладцей действовать, не такое время!
— Я сейчас особенно остро чувствую, что остался недоучкой, признался Орешников.
— Все мы учимся, наверстываем упущенное. Взять Григория Ивановича. С корпусом работы невпроворот, хватает дел и по общественной линии. Ведь Григорий Иванович, учтите, государственный деятель, без него не проходит ни одной конференции на Украине, ни одного совещания. А он — заочник Военной академии. Тоже не шуточки. Кстати, как идет учеба, Григорий Иванович?
— Идет! — вздохнул Котовский. — Если бы не моя закалка, не гимнастика по утрам, ни за что бы не выдержал. Сейчас начал прорабатывать «Капитал». А без этого как? Легче без весел по океану плавать.
Орешников слушал их и все наматывал на ус.
Фрунзе лукаво посмотрел на жену:
— Софья Алексеевна не ошиблась, о единоначалии я не могу не заговорить. Казалось бы, дело очевидное, а сколько споров, сколько шумихи вокруг этого вопроса, и все под маркой блюстителей революционности!
— Троцкий, конечно? — спросил Котовский отрывисто и хмурясь.
— Да, и он. Все норовят Ленина подправить и свои куцые идейки протащить! Приглядишься — и что же видишь? Оказывается, с кем эта публика солидаризируется — с реакционерами, выступавшими на страницах покойного журнала «Военное дело»! Ведь и они, как Троцкий, утверждали, что мы плохо воевали, то есть не по тем правилам, которые преподавали в Академии генерального штаба при царе.
— Плохо воевали, а морду всем набили, и баронам и адмиралам, проворчал Котовский.
— Дореволюционным военным кругам, — напомнил Орешников, — было присуще поклонение иностранным образчикам, особенно немецким. Только лучшая часть русского офицерства училась военному делу у Суворова и Кутузова, у Румянцева и Петра Первого.
Орешников затронул вопрос, волновавший Михаила Васильевича.
— Я изучал постановку военного дела за рубежом. Основа германской военной доктрины — ярко выраженный наступательный дух. Это хищническое государство готовит армию для захвата, для грызни с конкурентами. В упоении германская военщина утрачивает чувство реальности. Клаузевиц полагал, что военный успех зависит исключительно от разума полководца. Но ведь есть еще экономика, техника — тоже немаловажные факторы! А народ?! Недооценка противника, преувеличение роли внезапности, излишний апломб вот порочная сердцевина германской доктрины. А для Франции характерны неуверенность в своих силах, неспособность смело искать решения боя. Надо отметить переобременение французской армии новой формации элементами техники. Батальонам придаются танковые взводы, ротам — огромное количество пулеметов… И это не случайно: капиталисты больше надеются на мертвую технику, чем на живых людей, — кто их знает, этих людей, каковы их чаяния и надежды! По тем же соображениям французскую армию намечают в значительной мере укомплектовать африканцами. Только призадумались бы господа капиталисты: а вдруг и чернокожие начнут кое в чем разбираться? Очень своеобразно решает военный вопрос Англия. У нее установка — иметь флот, равный соединенным флотам двух сильнейших морских держав. С появлением на мировой арене такого соперника, как Соединенные Штаты, Англии придется придумывать что-нибудь новое.
