Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни
Иногда Орешников придирчиво проверял себя: но излишняя ли мнительность у него развилась? Не выдумывает ли он все эти уколы и недомолвки? Нет, не выдумывает! И необычайно болезненно воспринимает! Становится неестественным, постоянно настороженным. Становится обидчивым, самолюбивым, становится не самим собой, а вследствие этого еще более отчужденным. Постоянное ощущение, что ты чужой, что ты — кто тебя знает, может быть, примазываешься, может быть, затаился? — все это изводило Орешникова.
2
Узнав, что Григорий Иванович Котовский формирует корпус и постоянно проживает в Умани, Орешников решил поехать к нему, чтобы поговорить обо всем начистоту, со всей прямотой и откровенностью, отвести, что называется, душу.
Котовский встретил радушно, оставил у себя ночевать, потчевал обедом, даже показал сына, чего не каждый удостаивался.
— Вот, брат, растет смена!
— Да ведь и у меня, Григорий Иванович, сын.
— Неужели! Поздравляю! Что же вы не известили хотя бы письмом? Леля! Слышишь, какая новость? У Николая Лаврентьевича сын! Сколько же ему? Леля! Ты слышишь? Уже скоро четыре года! Молодец! Имя какое выбрали? Леля! Ты слышишь? Вовка у них! Удивительное дело все-таки… Представляете, пройдет столько-то лет, нас уже не будет, Вовка будет уже не Вовка, а Владимир Николаевич, мой Гришутка будет уже не Гришутка, а Григорий Григорьевич… И будет у них своя какая-то жизнь, своя судьба, может быть даже не предусмотренная нами, своя собственная… Встретятся, скажут: «Кажется, наши отцы знали друг друга? Постойте-ка, давайте разберемся — значит, и мы с вами через отцов вроде как знакомы? Не правда ли?» И ничего плохого о нас не скажут, даже, может быть, похвалят: дескать, папы у нас были что надо! Удивительно все это получается!
— Немножко не так, — поправил Орешников. — Ваш-то, безусловно, скажет: «Славную жизнь прожил мой отец, с благодарностью вспоминают его люди!», а мой Вовка вздохнет и виновато признается: «А у меня отец, знаете ли, из белогвардейцев, чуждого класса. Но был помилован великодушной Советской властью».
Котовский пристально посмотрел на Николая Лаврентьевича, и мечтательная улыбка растаяла у него на лице. Ах вот оно что! Ущемлен человек, что-то у него не клеится!
— Что-нибудь случилось? Обидел кто? Давайте, давайте, выкладывайте без обиняков.
Орешников стал рассказывать. И как только стал рассказывать, самому вдруг представилось все таким мелочным, пустяковым. Даже неловко было ради чего же он специально приехал к Котовскому? На что жаловаться? Где факты? Ничего конкретного нет! И на хорошем счету, и орденом награжден…
Но Котовский понял, не нашел жалобу Орешникова мелочной, уловил даже то, что осталось невысказанным в сбивчивом и взволнованном его рассказе.
— Есть! Есть это у нас! — с огорчением говорил Котовский, морщась, как от боли. — Есть это комчванство и хвастание пролетарским происхождением! Отвратительная черта! Слава богу, от души поздравляю, очень за тебя рад, если ты родился в семье свинопаса, или молотобойца, или волжского грузчика. Это похвально, это ценно. Но расскажи еще, что ты делаешь для революции, как ты живешь? Не шкурничаешь ли? Не пьешь ли запоем? Не бьешь ли смертным боем жену? Да, рабочий класс в содружестве с крестьянством ведет нас к победам. Это факт. Но если человек и из чуждого класса встал на сторону революции, зачем же упрекать его происхождением?! Недавно я в Москве с Куйбышевым встретился — какой деятель, какой революционер! А происхождения непролетарского. Или Коллонтай — дочь генерала, а мы ее полпредом в Норвегию послали. Мало ли таких? А вот я другого знаю — командир, коммунист, и происхождение отличное, а копни глубже — дрянцо порядочное. Как видите, здесь нужен сугубо индивидуальный подход.
— Это-то верно, — грустно согласился Орешников. — Я и другие примеры знаю. Болезненное самолюбие приковывает мое внимание к любому факту, если этот факт говорит в мою пользу.
— Николай Лаврентьевич! Меня-то вы не убеждайте! У меня начальник штаба корпуса — в прошлом царский полковник, а как работает! Что вы мне доказываете? Товарищ Фрунзе организовал в Харькове общество ревнителей военных знаний, и там есть бывшие царские офицеры…
— Обидно читать, когда нашего брата, военных специалистов, обзывают «холопами всякой власти» да говорят, что нас можно использовать только в роли денщиков!
— Где это вы вычитали?
— Отец подшивает комплекты газет. Он и показал мне «Петроградскую правду». Кажется, Лашевич и Зиновьев обрушиваются.
— Так это давнишнее дело! За какой год подшивка? За восемнадцатый? Вот это вы удосужились прочитать, а как Ленин высказался на этот счет в письме ЦК, где призыв на борьбу с Деникиным, — этого не знаете? А там прямое осуждение такого неверного тона по отношению к военспецам и заявление, что партия будет исправлять эти ошибки. Так вот, Николай Лаврентьевич, всем, кто хочет добросовестно у нас работать, широко открыты двери. И мне все-таки кажется, что вы немножко предвзято смотрите на отношение к вам. Конечно, со временем Красную Армию постараются обеспечить командирами из народа. Это ведь вполне законное стремление. Но многие царские офицеры служили и служат в Красной Армии. А уж вас-то, я не знаю, кто мог чем-нибудь попрекнуть?
— Как! А служба в белой армии?
— Я-то об этом лучше других знаю!
— Потому что взяли меня в плен?
— Нет, не поэтому. А потому, что белый офицер Орешников узнал переодетого подпольщика Котовского и не подумал даже выдать его! Даже глазом не моргнул, хотя ехал с ним в одном вагоне и беседовал всю дорогу на возвышенные темы!
— Ах, это? Но ведь у интеллигенции есть особый род предрассудка: стыдно доносить. Даже в школьные годы у нас никто так жестоко не преследовался, как ябеды и фискалы.
— Хорошо. А какой предрассудок заставил вас выручить меня, когда я отбивался от деникинского патруля в Одессе? Какие соображения подсказали вам предупредить меня на званом обеде у французского военного атташе? Нет, Николай Лаврентьевич, не преуменьшайте ваших достоинств. И не проявляйте излишней скромности. Что вы мне твердите про белую армию?! Выводы: сейчас мы познакомимся с кулинарным искусством Ольги Петровны, а затем, если не возражаете, махнем в Харьков, к Михаилу Васильевичу Фрунзе.
— Что вы! Это неудобно…
— Что именно неудобно? Позавтракать? Или поехать к Фрунзе? Так позвольте вам сказать, что и то и другое и удобно, и приятно, и необходимо.
3
И они отправились после завтрака на вокзал, предварительно изучив расписание поездов. Орешников отговаривался и по мере приближения к цели все более смущался.
— Ну что я ему скажу? Зачем явился?
— Я буду говорить.
Однако тотчас, как очутились они в уютной квартире Михаила Васильевича, смущение прошло, осталось лишь светлое чувство радости, ощущение семейного согласия, атмосферы деятельности и творческого горения.
У Котовского было достаточно такта, чтобы не поставить человека в неудобное положение, когда в его присутствии рассказывают о его же добродетели и благородных поступках.
— Познакомьтесь! Мой старый друг, заядлый рыболов, знакомы еще по Кишиневу. Николай Лаврентьевич Орешников. Прошу любить и жаловать.
— Очень приятно познакомиться, — отозвался, улыбаясь, Фрунзе. Рыболов, говорите? Чудесное занятие! Если рыболов, значит, и природу любите, значит, знаете, что такое роса на траве, полосы тумана, сонная гладь реки… и этакая свежесть пронизывает… Я люблю предрассветные часы в лесу — я, к вашему сведению, заядлый охотник.
— Мы приехали разрешить спорный вопрос… — продолжал Котовский.
Орешников покраснел, полагая, что вот сейчас и начнется повествование о том, как благородно поступил Орешников, как выручил из беды подпольщика Котовского-Королевского.
— Сделаю все, что в моих силах! — отозвался Фрунзе, пока еще ничего не понимая, но заметив, как вспыхнул Орешников и как готов был протестовать.
Котовский продолжал с самым серьезным видом:
— Вот уже несколько лет мы с ним спорим и не можем прийти ни к какому решению. Скажите, Михаил Васильевич, когда рыба лучше клюет — перед дождем или после дождя?
От неожиданности расхохотались и Фрунзе, и Орешников, а вошедшая в этот момент Софья Алексеевна с благодарностью посмотрела на Котовского и с удовольствием на мужа.
Сразу исчезла напряженность, всем стало просто и приятно. Орешников разговорился и рассказал о рыбной ловле множество наблюдений и примет. И так же беззаботно рассказал Котовский о своих встречах с Орешниковым, пересыпая рассказ смешными словечками, острыми характеристиками.
Фрунзе все понял, это видно было по его умным глазам, в которых искрилось веселое лукавство.
