Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни
В трамвае Маркову казалось, что пассажиры на него с любопытством поглядывают, а кондукторша с особым почтением дала ему сдачу и оторвала билет. Догадываются все-таки! Марков силился состроить скромное, заурядное лицо — дескать, мне что, мне не привыкать-стать выпускать книги! Но физиономия сама собой расплывалась в счастливую улыбку. Трамвай громыхал. Так они и ехали через весь солнечный город: начинающий писатель Марков и будущие его читатели.
Едва ли не самым чутким, отзывчивым и благодарным читателем была Оксана. Сначала она долго переворачивала во все стороны книжку, посмотрела и на корешок, и на титульный лист, хороша ли бумага, хороша ли обложка, прочитала, в какой типографии напечатано.
— Так! — сказала она удовлетворенно. — Теперь, значит, почитаем!
— Да ты все читала, все как есть!
— Мало ли что. Читала просто так, а это в книжке напечатано. Ой, матенько! Михаил Марков! Неужели это ты?
2
Крутоярову была вручена книга с трогательной надписью автора. Надежда Антоновна получила книгу отдельно.
Крутояров понимающе усмехнулся, глядя на растерянное от гордости и счастья лицо Маркова.
— Первая книга! — вздохнул он чуточку с завистью. — Это, брат, как первая любовь.
Ушел к себе читать книгу, а потом долго расхаживал по квартире, то останавливаясь перед этажеркой и машинально поправляя на ней салфеточку, то сосредоточенно разглядывая что-то в окно.
В этот вечер Оксану и Мишу пригласили поужинать вместе. Пока Надежда Антоновна гремела тарелками, Крутояров тихо, задумчиво рассказывал о работе, о себе, о том интимном, о чем никогда не говорится, разве только вот так, нечаянно, под настроение.
— Я не знаю более глубокого наслаждения, чем работа за письменным столом, чем часы творчества. Я страшно люблю свою работу, без нее не знал бы, как и жить. Уже много лет изо дня в день, без праздников, без выходных, никогда не давая себе спуску, тружусь и тружусь с напряжением всех сил, а уж если говорить точнее, работаю всегда, даже гуляя по улицам, даже беседуя с друзьями, даже во сне…
Все слушали Крутоярова с острым вниманием. Оксана была вся переполнена безудержной гордостью, что в конце концов и она тоже не лыком шита, тоже жена настоящего писателя. Оксана даже и сидела как-то неестественно выпрямясь, в неудобной позе. И лицо у нее было надменное, что ей вовсе не шло. Она только выжидала удобный момент, чтобы со своей стороны ввернуть словечко — насчет того, что вот и Миша тоже… впрочем, не Миша — зачем Миша?! — вот и Михаил Петрович тоже… и так далее… что-нибудь о том, как Марков сидит ночи напролет, а утром розовый, свежий, как будто хорошо выспался… или о том, как собирал-собирал материалы об Евгении Стрижове, а Стрижов вдруг испортился…
Крутояров продолжал свой задушевный рассказ:
— Литературный труд — это подвиг, это труд, помноженный на умение сосредоточиться, подобно тому, как полководец на определенном участке сосредоточивает основные силы и прорывает фронт. Ну, и плюс еще умение воплощаться в различнейших людей, проникать в помыслы и стремления старика, ребенка, женщины, отставного генерала, бюрократа-чиновника, труса и рубаки, шпиона и сенатора… Я знал одного гипнотизера… некий Михаил Михайлович Лединский… он жаловался, что ему страшно среди людей: они перед ним как стеклянные, он видит все их побуждения, читает все их мысли… Нечто похожее испытывает писатель. Даже очень похожее! Странно, что это не приходило мне в голову раньше… Я понял это сейчас, в этот момент…
Так как Крутояров замолк, призадумавшись, Оксана нашла уместным ввернуть:
— Вот и Михаил Петрович тоже…
Марков так взглянул на нее, что она прикусила язык, даже не окончив фразы.
— Надо будет это когда-нибудь написать, — продолжал Крутояров, кажется не заметив маленькой супружеской сцены. — Это ведь необычно, своеобразно. Только как передать? Трудно выразить словами… Композитор, пожалуй, мог бы изобразить…
Он вынул записную книжку, с которой никогда не расставался, и что-то записал в ней. Потом заговорил опять:
— Шесть часов утра, а я еще не ложился. Склоняюсь над белыми листами бумаги. Быстро ходит перо. Затем откидываюсь на спинку кресла и думаю, думаю, весь наполненный неистовой любовью, или щемящей жалостью, или ненавистью, которая душит меня, или терпким презрением… И по мере того как я вглядываюсь в них, моих героев, завеса приподымается предо мной, и я вдруг догадываюсь о некоей сущности, о силах, которые двигают этими людьми, о непреложности их поступков… Не подумайте, что могу распоряжаться их судьбами по своему произволу: хочу — замуж выдам, хочу повешу. В романе никто даже улыбнуться не может, если ему не положено. В романе, брат, строго! Но давайте-ка ужинать, а то я тут растекаюсь мыслию по древу и гоняю вас по лаборатории творчества, а у Надежды Антоновны непременно что-нибудь пригорит, и я виноват буду.
— Ты шуточками не отделывайся, — остановила Надежда Антоновна, начал, так рассказывай. — И обернулась к Маркову и Оксане: — Вам не скучно?
— Что вы! Что вы!
Крутояров растрогался, воодушевился и стал с еще большим чувством рассказывать о ночных часах работы. А Марков раздумался о Надежде Антоновне. Почему он раньше не приглядывался к ней? Она ухитряется всегда остаться в тени. Например, почему она ни разу не предложила почитать ее книги стихов? Да и Марков не попросил у нее книгу… Удивительные существа эти женщины! Они могут жертвовать своим тщеславием ради тщеславия любимого. Они довольствуются тем, что самый дорогой для них на свете человек блистает талантами, умом, благородством — ведь мужчины так падки на почет и одобрение!
Занятый своими наблюдениями и открытиями, Марков упустил нить повествования Крутоярова. Кажется, он рассказывал все о том же — о ночных встречах с героями своего произведения.
— Тишина, — говорил он, — она изумительна в таком громадном городе. Еще я заметил: если тишина звенит, это сигналы мозга — усталость. Тогда надо подняться, пройтись из угла в угол, сделать несколько энергичных движений, а еще лучше — распахнуть настежь окно. Все это занимает несколько минут, а мысль все работает, связывает какие-то нити, находит образы, слова… Можно приниматься за перо! Зеленый абажур, как светофор, приглашает: «Путь открыт! Двигайся дальше!» Я дружу со своим рабочим столом. Мерно отсчитывают минуты настольные часы в чугунной рамке. Они, как метроном музыканту, не дают сбиться с такта. Веточка мимозы в вазе это Надя принесла с Невского. Рядом с мимозой бокал, наполненный множеством пестрых карандашей, среди них и цветные — зеленые, красные, коричневые, они удобны для пометок, для обозначения глав, для вставок или для правки рукописи, когда уже негде вписать хотя бы одно слово, а необходимо выделить какую-нибудь мысль. Непременно купите цветные карандаши, Миша! Или, еще лучше, у меня есть запасные, я вам подарю!
Крутояров тут же помчался в кабинет, принес коробку цветных карандашей, а затем все уселись ужинать. И только тут у Миши мелькнула догадка, что Крутояров нарочно рассказывал о творческой работе, о карандашах и абажуре, чтобы избежать банальных восклицаний по поводу выхода Мишиной книги: «В добрый час!», «Лиха беда начало!», «От души поздравляем!» и все в этом же роде. За ужином больше говорили о том, что у Надежды Антоновны плохой аппетит, что севрюгу купили в Елисеевском очень удачную, что, пожалуйста, передайте мне соль и что надо улыбаться, когда передаешь соль, иначе может произойти ссора…
Надежда Антоновна нашла все же неудобным ничего не сказать о выходе книги, об ее авторе.
— Приятная книга, — просто и доброжелательно промолвила она. — Вам нравится писать короткие рассказы? А нет желания попробовать силы над чем-нибудь монументальным?
— Роман! Роман! Обязательно надо писать роман! Сейчас время больших полотен! — воскликнул Крутояров.
Маркову нравилось, что его не похлопывают по плечу, не корчат из себя наставников, покровителей, а разговаривают как с равным. Вообще Маркову сегодня нравилось все: и Крутояровы, и гордая за своего Мишу Оксана, и севрюга горячего копчения, и крепкий, «по-крутояровски» чай.
Когда уже прощались и желали друг другу спокойной ночи, Крутояров объявил:
— Вы так просто, молодой человек, не отделаетесь! Что это? Человек выпустил книгу, а все ограничится холодной севрюгой и чаепитием? Нет, нет, мы отправимся всей честной компанией в самый шикарный ресторан и будем пить шампанское! Возражений нет? Принято единогласно!
3
— Орешникова знаете? — спросил Крутояров Мишу на другой день.
— Орешникова? Нет, не встречал.
— Как же так? Он говорит, вы в плен его брали.
— Я?!
— Не вы лично, но котовцы.
— А! Тогда другое дело! Может быть. Мы многих брали в плен… из тех, кто оставался в живых.
