Владимир Зазубрин - Алтайская баллада (сборник)
Андрон Агатимович мельком взглянул на продавца и сказал ему:
— Проходи, Иван Иванович, гостем будешь.
Шеболтасов присел у дверей на лавку, фуражкой обмахнул запыленные сапоги, красным платком вытер с лысины пот. Лепестинья Филимоновна с поклоном подала ему полный ковшик. Шеболтасов сквозь длинные, рыжие, редкие усы подул на медовуху и за один вздох втянул в себя сладкое и хмельное питье. Фис Канатич тонким и медовым своим голоском рассказывал индусскую легенду о сотворении земли. Хозяин и гости внимательно смотрели ему в рот.
— И вот, значит, гражданы, довелось мне услышать от этого самого знаменитого ученого, от Григория Ивановича Потанина, одну умственную и справедливую сказку. Он своей рукой списал ее в книгу в Индейском царстве. Сказывают эти индеи, что в одно распрекрасное время богиня Жаму позвала к себе богиню Гму, дала ей подол земли и наказала сотворить из нее нашу землю, животных и людей. Землю, говорит, изладь ровной, гладкой, чтобы не было на ней гор. Людей всех сделай равными, ни богатых, ни бедных чтобы не было. Иди, кидай из подола землю и приговаривай: «Где горам быть, чтобы не было гор. Кому богатому быть, не быть богатым. Кому бедному быть, не быть бедным».
Фис Канатич умышленно сделал паузу, зачерпнул себе ковш медовухи. Слушатели томились, смотрели, пока он пил, как у него вздувалось горло.
— И вот возрадовалась богиня Гму, что ей такое великое дело препоручено, да на радостях все приговоры-наговоры перепутала. Идет, из подола землю кидает и говорит: «Где горам быть, будьте горы. Кому богатому быть, будьте богатыми, кому бедными быть, будьте бедны».
Фис Канатич засмеялся первым, за ним захохотали все. Всем сказка пришлась по душе.
— Гму эта самая и сделала нашу землю с горами, а людей неравных, богатых и бедных.
Андрон Агатимович сказал, поглаживая бороду:
— Согласен с тобой, Фис Канатич, умственность в сказке большая. По ровному месту и вода не бежит. Гор бы не было, реки не текли бы. Все будут равны, работать никому не захочется.
Все согласились с хозяином. Хозяин спросил Шеболтасова:
— Откуда бог несет, пошто ко мне завернул, до дому не доехал?
Шеболтасов шмыгнул носом, пощупал свои широкие ноздри.
— Надобность есть в вас, Андрон Агатимович, везу вам поклон от Поликарпа Петровича.
— За поклон — поклон, за память спасибо. Об другом-то сказывай.
— Другое у меня вроде как у богини Гму, тоже с наказом, только не в подоле, а за пазухой.
Шеболтасов вытащил и отдал кепку Безуглого.
— Поезжай, говорит, и сотвори доброе дело, открой людям глаза. Безуглый этот, говорит, есть сын помещика и работает на старую власть, чтобы, значит, возворотить крестьян в крепостное право.
Морев недоверчиво и обрадованно спросил:
— Ну?
— Поликарп Петрович с им из одной местности и всю его родовую знает до единого человека. Дед, сказывает, первеющий садовод и богач изо всей Тамбовской губернии.
— Фуражку каку привез, к чему?
Шеболтасов пососал усы.
— Кепку эту по пьяному делу у Поликарпа Петровича забыл. Он у него на даровщину напустился на малиновую настойку, а она жененая.
Морев не понял.
— Это как?
— Ну, значит, с подмесью чистого спирта, со спиртом жененая, на язык, на голову высокое давление оказывает.
Фуражка пошла по рукам. На черной подкладке было отчетливо видно серебряное клеймо — Москвошвей, Москва.
Фис Канатич спросил Шеболтасова:
— Скажи, Иван Иванович, в меру он выпил?
Шеболтасов ощерился. У него недоставало спереди в верхней челюсти трех зубов.
— Вокурат в меру, как вышел на крыльцо, так и свалился. Ночь целую на улке проспал. Хозяйка коров доить насилу дверь открыла.
Шеболтасова расспрашивали долго, рассказ его повторяли со смакованием. Морев спрятал фуражку коммуниста в сундук и отпустил продавца.
— Спасибо тебе, Иван Иваныч. К вечеру приходи, мучицы насыплю. Ступай со восподом.
Шеболтасов покосился на большой лагушок медовухи и со вздохом вышел.
За столом сидели Лепестинья Филимоновна, Малафей, Пестимея, Магафор и помочане с женами. На дворе работали младший сын Мартемьян с батрачкой-сиротой Миримеей, жившей в доме под видом родственницы. Пировья настоящего не было. Оно скорее походило на вечер воспоминаний или заседание штаба армии перед выступлением на позиции. Хозяин и гости перелистывали толстую долговую книгу, подсчитывали протори[20] и убытки. Они не забыли ничего и не собирались прощать своим должникам. Они строили и обсуждали самые точные планы на ближайшее будущее. Хозяин говорил больше всех. Он был в селе первым человеком.
— В двадцатом годе, в самую разверстку, довелось мне мимоездом побывать в Верхне-Мяконьких у своего шуряка Аристарха Филимоныча. Заезжаю и вижу: в ограде у него прямо страсти господни. Шуряк с ножом, кум его Омельян с ножом, баба с топором. Один свинью супоросную пластат, другой ягушек режет, баба гусям головы рубит. Кровища хлещет, перо летит, гагаканье, визг. Я спрашиваю: «Чего, мол, ты робишь?» — «А не говори, Андрон Агатимыч. С переписью завтра придут». Глянул на рыжку его — стоит на себя не похож: мослаки да ребра одни. «Пошто, — спрашиваю, — коня не кормишь?» — «Плачу, — говорит, — да не кормлю. Сытый будет, — боюсь, товарищи возьмут». Созвал он меня в избу. На столе полная чаша, ровно в праздник, а дело было в пост, перед рождеством. Я говорю — грех. Он мне: «Ешь, Агатимыч, все равно коммунисты заберут». Вся семья его, родова и знакомство ели аж до блевотины. На улку выбегут, поблюют и опеть за стол, только бы продукцию унистожить.
Гости засмеялись. Андрон Агатимович покачал головой.
— Ночью, бывало, выйдешь, кругом зарево, ровно на войне. Мужики жгли и солому, и сено, и дрова, лишь бы в город не заставили везти. А которые если и возили, более того по дороге раскидывали для облегчения коней. Хозяйство у товарищей такое было, что никто не спрашивал, сколь довез, была бы отметка — трудгуж выполнен.
Андрон Агатимович поднял руку.
— Гражданы, может ли хрестьянин позабыть, как по весне товда зачала на складах мука преть, зерно загорелось, мясо, яйца стали тухнуть. Душина пошла, аж дыхание спирает. Хлеба навезли — девать некуда, ни мешков, ни анбаров не хватало. А продагенты знай свое — вези. Ну и везли и валили под открытое небо, под вольный дождичек. Каково было хрестьянину глядеть на труд свой? Народ прямо умом помутился, со страху зачал в камень подаваться. Думали мы товда, что всеобчая эта кумына кончит нас всех голодом.
Морев посмотрел на Чащегорова.
— Фис Канатич, ты, верно, думаешь, пошто он нам рассказыват, сами, мол, не знаем? Согласен, что дела эти известные. К чему же я речь веду? К тому, дорогие люди, что коммунисты опеть на новый лад запели старые песни. Опеть хрестьянин вези в город последнее.
Морев спросил:
— Гражданы, ужели мы хуже пчел окажемся? Пчелу одну задави, все налетят, жалить начнут.
Мамонтов вздохнул, крепко свел пальцы в темный волосатый кулак.
— Ране народ был доброхочий, дружный.
Магафор ответил ему:
— Теперь штарину как во шне видели.
Пахтин поднялся из-за стола.
— Правдедушки наши от китайца, от кыргыза отбились, неужто коммунистишек не спихнем?
Андрон Агатимыч возразил куму:
— Не дело говоришь, Феепен Фенопентович. Восстанье подымать нонче дураков не сыщешь. Нам теперь надо гнуть линию другую.
Андрон Агатимыч хитро прищурился.
— Наша линия такая — от дела не бегай и дела не делай. А главное — яма. Хлеб спрячь, скотинешку под нож, машины приломай, дураки в Металлторге хоть цельный плуг в лом примут, одним словом, хозяйство наруши и сиди около ямы, кормись с семейством потихоньку.
Нефед Никифорович Помольцев остановился под окном с длинным удилищем и паевкой через плечо. Морев замолчал. Помольцев поздоровался.
— Андрон Агатимыч, просьба у меня, отрежь волосков от счастливой своей бороды. Хариус на нее берется што-ись на лету, закинуть удочку не даст.
Морев захохотал и, задрав бороду, щедро махнул ножом. Он подал рыбаку клок своего золотого руна.
— Для друга я не то бороду, голову себе отрежу. Пивка выпьешь?
Помольцев оглянулся и сказал:
— Пожалуй, не откажусь.
Морев сунул ему из окна полный ковш.
— Нефед Никифорович, запомни — от Андрона плохого никто не видел. Из партизан пришел — кто тебе помог? У Андрона будет — и у всех будет. Андрон на боку лежать не любит, оттого у него и достаток.
Помольцев ничего не ответил Мореву. Он свернул в переулок к реке. Длинное белое удилище покачивалось высоко над заплотами.
В селе было известно, что у Моревых пьют. На медовуху, как муравьи на сладкое, стали сползаться друзья.
Жена Улитина, сероглазая, круглолицая нарядная Фекла, была давнишней любовницей Морева. Она пришла как к себе в дом. Лепестинья Филимоновна помутнела лицом и подала ей ковшик. Андрон стал расспрашивать ее о делах ячейки. Фекла пила и похохатывала. Она спела ему:
