Владимир Зазубрин - Алтайская баллада (сборник)
Коммунист достал бумагу и сел писать заявление уполномоченному ОГПУ в Марьяновском руднике.
«Мною по рассеянности оставлена фуражка в доме кулака Агапова Поликарпа Петровича, у которого я ночевал».
Безуглый сам не знал, почему он уехал с заимки с непокрытой головой. Не то стыдно было, что заснул на крыльце, не то не хотелось еще раз встречаться с Поликарпом Петровичем.
«Названный Агапов использует названную фуражку как средство моей дискредитации и распространяет ложные сведения о моем социальном происхождении».
Коммунист перечитал написанное, зачеркнул слово «названную».
«Кулак Агапов — враг советской власти, в чем мне сам признался с полной откровенностью. Считая Агапова элементом социально опасным, прошу арестовать его и привлечь к ответственности за контрреволюционную пропаганду и подрыв хлебозаготовок».
Конверт Безуглый прошил ниткой и залепил сургучом.
* * *Андрон встал с дороги, погрозил кулаком спине Безуглого. Дома он сунул за пазуху фуражку коммуниста и немедленно отправился к Игонину. Гости не расходились. Бабы затянули протяжную и печальную песню.
Полынь ты моя, полыньюшка, горькая трава…
Секретарь ячейки удивился приходу Морева, во все время разговора с ним был сух и насторожен. Андрон начал издалека.
— Вам известно, Фома Иванович, что с товарищем Безуглым у нас знакомство и дружба давнишние?
— Знакомы с ним с 21-го года, знаю. Насчет дружбы ничего не слыхал. У коммуниста с кулаком, по-моему, она быть не может.
— Восподи, ужели вы меня, Фома Иванович, признаете за кулака?
Игонин, подражая Мореву, пропел елейным голосом:
— Ужели нет, Андрон Агатимович?
— Да вы спросите любого бедняка в Белых Ключах, ковда я кого изобидел? Ивану Федоровичу жизню спас. Грамоты почетные имею от земельных органов. Отроду против советской власти слова не вымолвил.
— Рассказывайте, зачем пришли?
Морев закрыл рот бородой.
— Не вышло бы подрыву партии от Ивана Федоровича. Верный человек говорил, что фамелия у него смененная, родом он как бы из помещиков.
Игонин зло сдвинул брови.
— Давно ли вы сохнуть стали по партийным делам?
— Я завсегда, Фома Иванович, душою болею за всю нашу дорогую революцию, опасаюсь, обвострения не получилось бы в крестьянстве.
— Вот бы вам, кулакам, радость была.
Морев сделал обиженное лицо, вынул из-за пазухи фуражку Безуглого.
— Не со сплетнями бабьими пришел я к вам, Фома Иванович.
Он положил фуражку на стол.
— Ошибся Иван Федорович у Агапова в гостях, лишнего малость выпил. Нетрезвый и уехал, кепочку даже оставил.
Игонин недоверчиво оглядывал Морева.
— Оно, слов нет, один бог без греха, с кем не случается. Однако если партия тебя послала на такое восударственное дело, держись крепко за генеральную линию.
Морев прижал руку к сердцу.
— Спасибо скажите мне, что кепочку я прибрал и человеку, который ее привез, строго-настрого наказал, чтобы никому ни боже мой. Я ведь понимаю — один коммунист проштрафился, а на всю партию пятно.
— Зачем же вы мне его фуражку принесли? Друга своего вздумали топить?..
Морев, как на молитве, завел глаза под лоб.
— Восподи, да для партии, советской власти я не то друга, отца родного не помилую. Вам, Фома Иваныч, как первому лицу в нашем селе, одному и заявляю, от вас секретов никаких быть не должно.
Игонин больше не мог слушать кержака. Он закричал, не помня себя от злобы:
— Катись от меня к чертовой бабушке!
Морев поспешно вышел. На лице у него были гордость и смирение.
— Мер если не примете, до Москвы дойду.
Игонин подбежал к нему, схватил за шиворот и вытолкнул на улицу.
Андрон вернулся злой. Гости пели про горькую траву.
Не сама ли ты, полыньюшка, злодей, уродилася,
По зеленому саду, злодей, расплодилася.
Заняла ты мне, полыньюшка, местечко,
В саду место доброе, хлебородное…
Фис Канатич сунулся голой рожей к уху. Андрон отвернулся и громко сказал:
— Не спрашивай.
Он стукнул кулаком по столу.
— Ворон ворону глаз не выклюет.
Фис Канатич еле держался на ногах. Чтобы не упасть, обнял правой рукой хозяина, левой полез ему в бороду, задребезжал тончайшей фистулой:
На лету у сокола крылышки примахалися,
От худой погоды перья приломалися…
Под окнами мычали коровы. Они возвращались с пастбища.
Андрон усадил старика на лавку, высвободил бороду. Лепестинья Филимоновна подала ему большой ковш медовухи. Хозяин выпил, обсосал усы и заорал:
— Лепестинья, лезь в голбец, цеди медовуху в ведра, выноси на двор! Желаю угостить в остатный раз всю свою скотину!
Гости от смеха закланялись, замотали пестрой травой по ветру.
— Жеребцу тащи катанки! Пущай Воронко в обутках по селу погуляет!
* * *Безуглый услышал скрип ступенек крыльца, посмотрел на дверь. Он ждал людей из сельсовета. Чтобы идти с ними к Мореву. В комнату вошла Меримея. Девушка тяжело дышала, глаза у нее были темны и неспокойны. Она быстро подошла к Безуглому и выпалила:
— Мы надумали сказать вам про хлеб. Морев его распрятал по разным местам.
— Кто это мы?
Меримея заметно порозовела.
— Мы с Тяной.
— Он чего с отцом не поделил?
Румянец неудержимо расплывался по щекам девушки.
— Он давно привержен к советской власти. Ему отец сколь разов говорил: «Тяночка, не в ту сторону тянешь».
Меримея рассказала Безуглому о всех ночных перевозках Андрона и его тайном зернохранилище в подполье. Безуглый встал, погладил Меримею по голове.
— Ну, спасибо тебе, деваха, на добром слове. Мартемьяну своему скажи, что, если он за твоим хвостом только к нам тянется, тогда толк из него небольшой.
Дежурным сельисполнителем был Помольцев. Он шел по улице следом за Никитой. Мальчик свистел и скакал на одной ноге.
Ворота у Моревых были открыты настежь. В ограде Андрон держал под уздцы пьяного всхрапывающего жеребца. Малафей осторожно обувал вороного в валенки. Помольцев и Никита не видели недоросля из-за спины гостей. Гости вдруг захохотали, завизжали и шарахнулись в разные стороны. Жеребец взметнул передние ноги выше головы хозяина, прыгнул, подбросил зад и понесся в ворота, спотыкаясь в старых, стоптанных катанках. Никита увидел длинные с прожелтью зубы, огненные глаза, синие космы гривы и потерял сознание. Жеребец сбил ребенка, рванул его всей пастью за грудь и наступил ему на правую ногу. Помольцев закричал диким голосом:
— Парня задавили, гады!
Безуглый на крик выбежал из дому. Помольцев нес на руках Никиту. Отец сразу заметил, что одна нога у сына неестественно вывернута.
Жеребец от мальчика шарахнулся на зазевавшуюся желтую собачонку, затоптал ее насмерть и поскакал к коммунисту. Один катанок с передней ноги у него слетел. Он поэтому прихрамывал и мотал мордой. От него с кудахтаньем разлетались рябые куры, и, задрав хвосты, неуклюже взбрыкивали полным махом четыре теленка, бурые и лохматые, как медвежата. Безуглый, задыхаясь и бледнея, выхватил маузер. Револьвер прогремел дважды. Первая пуля пронизала у жеребца острое поротое ухо, вторая пробила лоб. Вороной упал на колени, ткнулся зубами в землю и завалился на бок. Селезенка у него громко екнула, точно в могучем брюхе лопнула крепкая, толстая жила. Над улицей повисла пыль, поднятая жеребцом, прозрачная, как дым из револьвера Безуглого.
Гости Андрона, быстро трезвея, разбежались по домам. У Безуглого под окнами стали собираться любопытные.
Никита напомнил коммунисту изломанного Федора на дне ущелья. Отец боялся прикоснуться к сыну. Ему казалось, что он холоден, как брат, погибший в Кобанде. Бабушка Анфия быстро раздела мальчика, ощупала у него голову, ребра, руки и ноги. Она обернулась к отцу, сказала:
— Перелом правой ноги выше щиколотки, на груди выкушен левый сосок, остальное все цело.
Старуха в свое время кончила курсы сестер милосердия, поэтому работала умело, без суеты. Она промыла и перевязала рану, сложила сломанную ногу и скрепила ее бинтом с двумя лучинами.
Помольцев растерянно топтался у порога и в десятый раз начинал и не кончал рассказ о пьяном жеребце.
— Этта мы идем с Никитушкой, а он как вылетит… Я, значит, туда, а он подался сюда…
Безуглый послал его отогнать от окна праздных зрителей и попросил сходить в сельсовет за подводой. Надо было немедленно отвезти сына в больницу.
Никита застонал, открыл глаза. Безуглый подошел к нему, взял за руку. Рука была чуть теплая, влажная и липкая от растаявшей недоеденной конфеты. Ребенок заметил слезы на глазах отца, заплакал. Безуглый уткнул голову в подушку, затрясся от рыданий. Он был уверен, что Никита на всю жизнь останется калекой. Бабушка закричала на него:
