Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая
И вот опять гудок. Те же запахи детства, те же разговоры о деньгах, снова колдование над получкой. А она, бывшая девчонка с рабочей окраины, служащая теперь на советском заводе, вдруг оказалась тем самым коварным существом, которое представлялось ей в детстве неуловимым и злым.
«Ну, чего стоишь возле меня? — немо упрекали ее в цехе усталые, раздраженные глаза. — Ты же должна понимать... Семья, дети... Для меня рубль — деньги. Хлеб. Скостишь, а где мне достать? Ждут...»
Были и другие, привыкшие к легким заработкам, к сделкам с мастерами, лживые и нечестные. Для них самой желанной стихией была мутная вода неотстоявшихся норм и расценок; когда возникала острая необходимость поскорее сделать тот или иной прибор, денег не считали, подчиняя все нарастающему ритму неравного и жестокого по времени соперничества с капитализмом, который как бы кольцом оковал первую Страну Советов.
Тут нельзя поддаваться чувствам, нельзя уступать, расслаблять себя жалостью; с большой горы нужно смотреть на вздыбленный мир.
Старый человек Аскольд Васильевич, дни его сочтены. Он не настаивает на жестокости: он предлагает «расстаться с умилением». В ТНБ нет места жалости, а слабые духом должны переменить место работы.
«Вы обязаны по-прежнему смотреть за выработкой отдельных рабочих и выводить общее. На основании достигнутых результатов будут разрабатываться новые, более жесткие нормы», — Хитрово испытывал чувство удовлетворения, повторяя подобные трафаретные советы, выуженные из официальных источников. Шелестели бумажки. Через стекла пенсне глядели на Наташу посторонние глаза — именно посторонние, чужие и мстительные.
— Рабочие нашего предприятия избалованны. Всем понятно: невозможно выполнять нормы на триста, а то и на четыреста процентов. Чтобы увеличить выполнение плана в три раза, нужно работать не восемь, а двадцать четыре часа в сутки при правильном нормировании. Подбросим на более развитые мускулы двадцать процентов, на сноровку — столько же. — Костяшки щелкали на счетах. — А остальные? Нас обязывают изжить недостатки нормирования, наши и ваши недостатки... Вам ясно, Наташа?
Инструкция уже побывала у нее в руках, пространная бумага, начисто исключавшая всякие разночтения. Перечитывай ее хоть сотни раз, нигде не отыщешь хотя бы двух слов о самом человеке, о его чувствах; неживой мир цифр и графиков.
— Здесь предлагается учитывать достижения передовых отраслей промышленности, — сказала Наташа, и уши ее покраснели. — У нас же своя специфика.
— Точнее? —Хитрово наклонился и плечами подался вперед.
— Мы осваиваем все новые и новые приборы, — продолжила Наташа, следя за лучистой игрой сердолика, — общая организация производства не поспевает, вовремя не подают нужный материал, приспособления, инструмент, станки. Люди прорабатывают...
— Прорабатывают? — переспросил Хитрово и, откинувшись на спинку кресла, снял пенсне. На Наташу смотрели тусклые глаза, и она почувствовала, что интерес Хитрово гаснет, он физически устал от недавнего напряжения.
— Да, прорабатывают, — подтвердила Наташа, испытывая вопреки Хитрово прилив сил. — Высокие заработки у серийщиков, а их пока меньшинство. К нам поступают новые приборы, неожиданные, я бы сказала.
Хитрово развел руками и понимающе вздохнул.
— Инструкция, как вы заметили, не предусматривает градаций.
Ему ничего не стоило убедить сидевшую перед ним комсомолку, подчиненную ему, в том, что ему менее других понятны возникающие трудности во взаимоотношениях рабочих и работодателей. Сверху не пытаются учитывать особенности малосерийного, фактически опытного производства, так как ранее освоенная продукция почти полностью уведена на другие заводы. А их производство по-прежнему расценивают по автоклавам, центрифугам, термостатам и гинекологическим креслам. Конечно, им выпала тяжелая доля: перестраиваться на ходу. И никто не хочет замечать «чаши с едкой цикутой», которую приходится им испивать.
— Ломка. Все заново. Рабочих легко обидеть. Упустил, недодал — вот и появляется законное чувство протеста.
Наташа возразила:
— Законное ли?
— Вы же сами меня убеждали! — Хитрово притиснул пенсне к сморщенной кожице переносицы, и морщины на его лбу лестничкой побежали вверх, до самой лысины.
— Я говорила о недостатках организации, — продолжала Наташа упрямо и с возрастающим чувством достоинства. — Нам теперь спускают нормы, — она подчеркнула слово «спускают», — нормы рассчитаны на идеальное оборудование, на идеальную организацию производства, на безукоризненную подачу мерного материала, на наличие первоклассного инструмента. Мы обязаны внедрять эти нормы, спущенные сверху. А идеальных условий нет. Вот тогда рабочие протестуют законно. Во всем этом надо разбираться, учитывать, не поддаваться бузотерам. — Наташа запнулась, почувствовав нелепость случайно вылетевшего слова. — И не обижать хороших рабочих.
— Никто не намерен их обижать. — Хитрово поднял руку вверх, ладонью к Наташе. — А бузотерам, как вы их называете, не поддавайтесь.
Наташа встала.
— Попытаюсь распроститься с умилением и бабьей жалостью.
— Ну-ну, — опасливо предупредил Хитрово, — вы только не вплетайте каждое лыко в строку, дорогая девушка. Я хотел сказать, что проще всего быть добреньким за счет государства... Минуточку, вы забыли захватить. Да, да, это вам, чтобы чувствовать себя во всеоружии. — И Аскольд Васильевич протянул ей через стол заранее заготовленные «директивы» и инструкции.
Минуя производственный и планово-экономический отделы, в механический цех можно было попасть по узкой лестничной клетке через обитую железом дверь.
По дороге для раздумий не оставалось времени. Сновали люди, приходилось пропускать их, прижимаясь к стенке. Стены, вытертые спинами, свидетельствовали о движении рабочего потока в верхние этажи, управляющие заводом. Туда шли не только для изъявления высоких чувств и взаимных расшаркиваний.
Гегемон требовал, бранился, предлагал новшества, теребил, продвигал изобретения, просил жилплощади, авансов, талонов на одежду и обувь, спецовок, размахивал нарядами, невыгодными для исполнения.
Дверь, обитая железом, соединяла гудящие, льющие металл, ревущие, кующие, сверлящие цехи с пчелиным гулом контор, треском арифмометров, шуршанием рейсфедеров и матовым блеском калек.
В верхних этажах, в этой надстройке над базисом, каждый по-своему был умен или недалек, придирчив или снисходителен, образован или неучен, красив или безобразен, молод или стар. Все они трудились сообща. И нельзя упрекать их в бездеятельности или отрыве от нижних этажей, где работало тяжелое оборудование, жужжали часовые станочки, на верстаках собирались приборы — предки тех механизмов, которые несколько лет спустя помогут выиграть великую войну, овладеть стратосферой, а позже и космосом.
Рабочие, если они не находили ответа в низах, могли прийти к любому старшему начальнику. Этим правом они пользовались по законам, утвержденным революцией, и не злоупотребляли им без крайней нужды.
И самыми острыми вопросами во взаимоотношениях двух сил, вертящих одну и ту же турбину, были вопросы труда и зарплаты.
Механический цех продолжал работы над артиллерийским координатором целей и одновременно выполнял срочный заказ авиации — делал оптические бортовые прицелы. Освоенные в последние два года, приборы по испытанию металлов уже шли в серии, и детали к ним делались привычными руками.
Бортовые прицелы спустили недавно, чертежи их еще не успели обтрепаться и промаслиться. Пока еще шатались нормы, шли споры между нормировщиками и рабочими.
Наташа, спускаясь в механический цех, заранее знала, какие ей предстоят испытания. Снова придется встретиться с Фоминым. «Девочка, мне-то вы уж поверьте. Я профессор своего дела и знаю, сколько тут надо платить и с кого требовать. Вооружайтесь вашим карандашиком и записывайте предварительные наметки, и тогда прекрасно будет дышать график и линия детерминанта полезет хоть на Казбек. В основе плана лежит норма. И если норма божеская, то все идет от души, народ веселее, проворней движутся руки...»
Во время этих увещеваний на губах Фомина не угасала настороженная улыбка. Его глаза старались уйти от прямого взгляда, прятались, блудили. Силы были неравны. С одной стороны — молоденькая девчонка, не до конца убежденная в своей правоте, приходившая сверху, из отдела, именуемого ТНБ, или «тяни нашего брата», как по-своему расшифровывали рабочие, эти три буквы. С другой стороны — опытный и зрелый мастер, с боевым орденом на кожанке, человек, слывший любимцем рабочих и в то же время какой-то фальшивый и скрытно мстительный. Если нормировщица не плясала под его дудку, он находил способы убрать ее с дороги. Идти к нему — значило идти в бой. И Наташа твердо решила добиться победы.
— А, дорогая Наташенька, заходи, — ласково приветствовал ее Фомин и тут же предложил железный стул, потемневший от замасленных седалищ многочисленных посетителей конторки.
