Николай Батурин - Король Королевской избушки
Сверкая серпами глаз, Леснянка спросила презрительно и гневно, что братьям нужно, и те, блестя глазами, словно лезвиями ножа, задали ей свой вопрос. «Истоки безбрежной Реки времени?» — переспросила Леснянка уже более снисходительно, учуяв в этом подкоп под свой авторитет ведуньи. И она сказала: «Этот вопрос заслуживает внимания, и ответить на него проще, чем задать его… Чтобы узнать, где находятся истоки безбрежной Реки времени…» Тут Леснянка по очереди оглядела братьев своими лунными, скошенными к заре глазами, так, чтобы это можно было расценить как многозначительную паузу перед неожиданно простым ответом на этот якобы очень сложный вопрос. На самом же деле Леснянка подумала, глядя на братьев, что недурно бы заиметь от них широкоплечих сыновей и длинноногих дочерей. «Для этого, — продолжала Леснянка, снисходительно улыбаясь сквозь задумчивость, — вы должны подняться на вершину самой высокой в лесу горы. Но… — Леснянка подняла руку, останавливая братьев, уже говоривших слова благодарности, — эти горы вы должны сами натаскать подошвами своих унтов». Братьям, для которых не было ничего неосуществимого, предстоящее задание показалось обидно легким. По знаку старшего брата все трое вытащили изо рта чубуки, но тут же сунули их обратно, ибо вновь обретенное достоинство не позволяло им благодарить дважды… Братья выбрали подходящее место — самую ровную долину — и стали ходить туда как можно чаще. Много времени и труда ушло, много чубуков стерлось о зубы. Наконец, когда и зубы истерлись о трубки, трехгорбый бугор превратился в трехглавый хребет… Унты у младшего брата были меньше, чем у других, поэтому его гора была ниже, чем у среднего брата, а у того ниже, чем у старшего, натаскавшего гигантскую гору. Хребет пролег с севера на юг и был виден отовсюду, вздымаясь выше всех остальных таежных сопок. Казалось, взобравшись на вершину, братья за труд всей жизни получат достойное вознаграждение. Но если ты не испытал падения, что может значить для тебя подъем! И братьям, как и всем другим людям, предстояло испытать это. Наконец настал день, когда они должны были получить ответ на вопрос, заполнивший всю их жизнь… Одряхлевшие и усталые, полуживые, если не сказать полумертвые, они взбирались по склонам своих гор с последней ношей каменистой земли на ногах, как им велела Леснянка. Эта тяжесть, которой они раньше не замечали, свалила их наземь у самой вершины. И там, лежа на склонах своих гор, в нежно-зеленой поросли лиственницы, устремив гаснущий взор на туманящуюся внизу тайгу, они вдруг увидели и другие горы, высокие и низкие, покрытые редким или уже густым лесом. И тут братья прозрели: значит, не одни они… Леснянка если и не была всезнающей, то всех знающей была безусловно — она хорошо знала этот таежный народ с его извечным желанием объяснить необъяснимое и познать непознаваемое… А все эти холмы, хребты и горы, все эти выступы таежного рельефа были монументами разной высоты, увековечившими недостижимость человеческих устремлений. Так и не узнав, где находятся истоки безбрежной Реки времени, достигли три брата устья отмеренных им рек, оставив последующим поколениям охотников в назидание три величественные сопки, ровно покрытые густым лиственничным лесом. Леснянка тихо смеялась про себя, будя кроны деревьев, а может, это налетал предрассветный ветер…
Направившись к верховью Хариусовой реки, он поднялся по ступеням теней, падавших от пихтового подлеска, и, миновав малахитовую колоннаду осин, вошел в ельник. Цепкие лапы елей осыпали его снегом. Он спустился с навьюженного берега реки в овраг, где были установлены капканы. Поперек реки бежала цепочка соболиных следов, еще хранивших тепло зверя. Дрожь азарта, охватившая его, отдалась в мозгу мыслью, что соболь должен быть в ловушке. Он увидел хитроумную мордочку зверька, глядевшего на него без всякого страха. «Без паники и страха — это мне нравится… Ты как будто уже знаешь, что смерть — это сжатая в одно мгновенье жизнь». Он сделал несколько торопливых шагов, уже вешая на просушку в своем разгоревшемся воображении очередную шкурку.
«Увы, божественная природа не торопится. И человек, не успев созреть, уже готов полусырым отправиться ко всем чертям на доработку», — проклинал он себя заодно со своей чрезмерной самоуверенностью, причиной провала… Подойдя к устью оврага, он начал было подбираться к добыче, как вдруг светлой масти соболь выскочил из-под лыж и, взметнувшись по склону, скрылся в заснеженной чаще ельника.
— Уж коли опоздал, не поможет и спешка, — проворчал он, теряя из виду Мустелу, но имея в виду себя. Вместо того чтобы выходить на реку, он должен был затаиться в ельнике и выждать, пока голод и любопытство не победят в звере осторожность и не заманят его в ловушку. — Ну что ж, преднамеренная глупость — ценней вдвойне, — нашелся он, надвигая шапку на глаза. Но долго стоять у своего позорного столба тоже не стоит. — Ладно! Если б не потери, чего бы стоили находки?!
И он двинулся дальше, вниз по вечерней реке с фиолетовыми окнами льда на белом снегу. Крутые берега были обрамлены головокружительно высокими, как бы стремящимися опрокинуться в небо лиственницами. Между ними куксились карликовые березки, словно разросшиеся белые шапки одуванчиков, заждавшихся ветра-сеятеля. Идти было легко, то ли от сознания, что он шел вниз по течению, то ли оттого, что сказывался понижавшийся к югу ландшафт. Он вступал под частые пепельно-серые тени деревьев, штриховавшие покров реки, как под плитняковые колонны, поддерживающие просторные хоры. И поскольку здесь были уместны священные звуки, он стал прислушиваться к мелодии лыж и снега, далекой и высокой, едва слышной, как органная музыка во сне.
Когда он пересекал пустоты над порогами, лед под ним гудел, как, наверно, гудит земля, когда она не хочет кого-то носить. Поздней зимой пороги промерзали насквозь, но вода, не признающая на своем пути никаких преград, устремлялась поверх ледяных плотин, покуда в свою очередь не превращалась в звонкий ледяной мост, удерживавший на себе только свет и солнце. Так этот сверхусердный мастер возводил двух-, трех-, десятиярусные, гулкие чудо-мосты. И где бы они ни встретились, их всегда легче обойти, чем перейти. Он стал осторожно спускаться по одному из таких мостов, но край его обломился, и он кубарем полетел в прохладный сугроб. Он долгое время не шевелился; он устал карабкаться по радужным торосам и отдыхал теперь на широких, смётанных сосновыми иглами снежных подушках. Или на белых кучевых облаках, если бы землю можно было сравнить с небом. «Но это невозможно. Ведь даже эти звезды, что падают с неба на землю, недостижимо далеки от тех, небесных звезд…» — думал он, чувствуя, как медленно тают снежинки на его потрескавшихся губах, словно на теплом кострище. Его чувства, отфильтрованные снегом и тишиной, были ясны и чисты, а мысли, сталкиваясь, звенели, словно снежные кристаллики в поисках места приземления… Любовь в нем росла, как сталагмит, наслаиваясь капля за каплей; и она должна будет когда-нибудь надломиться под собственной тяжестью. Она была обращена не к какому-то одному, избранному человеку, а ко всему безмерному миру, достойному любви и поэзии, но удостоенному печали и пуль.
Лежа в сугробе, он глубоко вдыхал свежесть снега, который виделся ему горностаевой оторочкой распахнутой шубы. Но запаха он не чувствовал — тот, кому принадлежала эта шуба, в парфюмерии не нуждался. Он и дольше бы просидел так, запахнувшись полами сугроба, приспосабливая свои разноцветные грезы к однотонной белизне снега, если бы его дружно не атаковали две косматые твари с обледенелыми загривками и сосульками под брюхом. Передними лапами они опрокинули его на спину, прошлись по нему и замели ему снегом лицо своими распушенными хвостами. Когда он наконец выбрался из серебристого облака, ушанка и одна варежка куда-то пропали, но собаки мигом их откопали.
— Но-но, косматые морды, давайте сюда, вам такие вещи не к лицу, — попытался он урезонить разыгравшихся собак. — И ты туда же, Черная. Сама, поди, такая уже старая, такая старая, что даже снег не тает, когда ты ногу поднимаешь. А все балуешь, рассчитываешь небось снова вернуться к щенячьим шалостям, к погладь-меня-по-шубке… На мир хочешь смотреть большими, как блюдце с молоком, круглыми глазами, не замечая всего того, что взрослую злит и печалит… До этого хочешь доиграться, что ли? — Он снисходительно смотрел на черного пса, видя в нем черного слепого щенка, жившего у него в сенях, в старой корзине, доверху набитой глухариными перьями. Своим теплым тельцем и неуемной возней кутенок напоминал глухаренка в гнезде. — Ну, ну, хватит дурака валять, — просил он собак еще по-хорошему. — Уши вам уж прихватило… Отмороженные уши зимой еще куда ни шло, а летом что ими услышишь, разве что летнюю вьюгу. — Но собаки и не думали униматься, и тогда он набрал полные легкие морозного воздуха и гаркнул: — Па-а-прашу!.. Ну вот, вежливое слово да верный тон — вот и весь секрет взаимопонимания.
![Анатолий Бергер - Времён крутая соль [сборник]](/uploads/posts/books/258678/258678.jpg)
