Василий Субботин - Прощание с миром
Очень хороший текст написал, даже сам не ожидал…
Вскоре на меня направили камеру, и я проговорил то, что я написал, то, что надо было.
С этим я ушел.
Дня через три меня встретил мой знакомый. Он сказал, что он хотел бы сообщить мне об одном факте, о котором я, может быть, не знаю. Что он только вчера по телевидению слышал. И сказал мне, о чем идет речь. Я сказал, что все было не так, не совсем так, что я сам вчера участвовал в передаче, о которой он мне говорит.
Он очень смутился и сказал, что, видимо, он не должен был говорить мне этого, потому что меня там, в этой передаче, не было…
Оказывается, эта женщина, редакторша эта, видя мое непослушание и упрямство, не стала со мной спорить, записала меня, то, что я сказал, то, что я хотел сказать, а потом передала заготовленный для меня текст другому человеку, моему товарищу, ведущему передачу.
Он его проговорил так, как было задумано и как было написано в сценарии.
В наказание за мою непокорность никогда больше меня уже не приглашали на телевидение.
Разворот
Зимой однажды, когда небо в Москве висело низко над головой и чувствовал я себя все хуже, мне пришло в голову взять путевку в один из ведомственных санаториев в Крыму.
Все это оказалось проще, чем я думал. Я сначала даже не понял, почему. И только потом мне стало ясно: по зимнему времени, оказывается, все это легче, к тому же санаторий, как это выяснилось позже, только что открылся, о нем еще не знают, и желающих ехать туда еще нет.
Это было далеко за Симеизом, я уже даже забыл, как по-нынешнему называется это место. Не все еще достроено, вокруг пока еще одни скалы, даже и пляжа оборудованного нет. Но по берегу нагорожены уже такие дворцы, что в первую минуту я даже не понял, что все, что понастроено здесь, — один и тот же санаторий. Нигде и никогда я не видел такого количества мрамора, как здесь. Я даже и не подозревал, что существует мрамор такого рисунка и такой расцветки. Все было из мрамора! И подъезды, и фойе, и переходы. А переходов, надо сказать, было много, метров по четыреста — один в столовую, другой такой же — в лечебный корпус. Размах совершенно фантастический. Впечатление было такое, что строившие это сооружение люди думали только о том, куда бы всадить лишний миллион.
Не сказал еще, что каждый корпус, а их было пять, был соединен переходными площадками с другим, с соседним. На моем этаже было не более десяти обычных, не люксовых комнат. На других, там, где были люксы, их было и того меньше. А кроме того, каждый следующий этаж был отведен под зал, где стоял телевизор и была такая мебель, какой я не то что никогда не видел, но даже не знал, что такая существует на снеге.
Надо сказать, что я не прожил тут и двух недель, из одного только протеста я уехал от всей этой непривычной для меня роскоши.
Дело, однако, не в этом. Это я уже так, между прочим говорю.
В столовой, за одним со мной столом, напротив меня, сидел молодой человек в потертом пиджачке, в достаточно засаленном, свернутом набок галстучке, ботинки были изрядно стоптаны. Оказывается, комсомольский работник, парень из района, тоже, показалось мне, попал сюда по случаю, по недосмотру какому-то или все потому же, что санаторий еще по-настоящему не функционирует, еще только-только начинает работать.
— Ну как вам тут? — спрашивает он меня. «Как, мол, вам тут нравится?»
Я говорю, что все ничего, но уж больно богато. Из одного только, говорю, мрамора, вложенного в это здание, можно было бы отделать десятки других подъездов…
— Нет, — не согласился он со мной, — а по-моему, хорошо! Можно, я думаю, даже и иностранцев пригласить, показать, что, по крайней мере, живем мы все-таки неплохо!
Инерция
Случилось мне через много лет после войны быть в вятской деревне, в которой проходила какая-то часть моего детства. Была в ней, в этой деревне, церковь деревянная, островерхая. Поставлена она была на склоне горы, на спуске к реке, и с улицы, из деревни, видна была одна только ее верхушка, острый, увенчанный деревянным крестом купол. Редкой красоты было место!
Теперь, через много лет после войны, приехав сюда, я ходил по улице, и мне все чего-то не хватало. Я не сразу понял, чего. Не хватало этого незатейливо выглядывающего из-за горы креста. Сначала даже как-то не поверил, что это возможно… Я было подумал даже: неужели сгорела? Но нет, оказывается, нет! Оказывается, разрушили, разобрали и увезли, на коровник или на сарай, я даже уже и не запомнил, на что потребовалась эта старая деревянная церковь, которая была цела только пока стояла… Когда я стал спрашивать, зачем это было сделано, какая в этом была нужда, я увидел, что люди, у которых я спрашивал, мои односельчане, совершенно меня не понимали, не понимали, почему я так спрашиваю, почему я об этом говорю. Почему я так удивляюсь тому, что теперь, через много лет после войны, после тех уже полузабытых недобрых лет, когда так запросто ломали и рушили церкви, вдруг взяли и развалили такую красоту. Они мета совершенно не понимали и с большим недоумением смотрели на меня… Это было нечто такое, что само собой разумелось.
1959–1988
ИЗ КНИГИ "РАССТОЯНИЕ ДО ВОЙНЫ"
1
Длинноволосый и сутулый, я иду по траншее. Тень моя, еще более нескладная, длинная, ложится на бруствер, на стенку траншеи. Снег вокруг покрыт как бы мелким толченым углем, густым налетом фугасной пыли. Наша и немецкая траншеи здесь подходят настолько близко одна к другой, что от одной спички, казалось бы, прикурить можно. Даже голоса слышно…
Но не с этого, думаю я, надо мне начинать мой рассказ.
Я попал на Калининский фронт после окончания военного училища при обстоятельствах, о которых следует, мне кажется, рассказать особо. Было это в ноябре, но может быть, и в начале декабря сорок третьего года… Я намеренно уточняю время, потому что каждый месяц на войне очень важен. Вот как это было.
Я попал на этот раз на фронт не тотчас после окончания училища — это было даже не училище, а краткосрочные курсы, — а из резерва фронта. Это только ничего не знающие о войне люди думают, что призванные в армию сразу из военкомата попадают на фронт!
Штаб армии и все его службы, так же как и политотдел, находились в деревне, которая, как и многие другие деревни на Псковщине, тогда это была Калининская область, стояла на берегу озера, окруженного лесом. Посреди деревни была изба, в которой тесно приткнутые один к другому стояли столы, за которыми сидело несколько женщин, вольнонаемных должно быть. Это и был отдел кадров.
Я стоял перед высоким, худым, светловолосым п по молодым, или так мне только казалось тогда, подполковником, будучи уверен, что, может быть, уже сегодня окажусь в полку, в батальоне, куда меня пошлют. Ведь я был танкист, вчера, можно сказать, еще сидел в танке, и теперь меня должны были послать в роту, но скорее всего в батальон, на должность замполита или комсорга батальона хотя бы. Вскрывая пакет, который мне дали с собой, подполковник, как показалось мне, с удивлением смотрел на мои черные с танковыми эмблемами погоны. И может быть, он еще более удивился, когда увидел мои документы, увидел, что я действительно танкист, всегда был танкистом, призван был в армию еще до войны, служил в танковом полку, с первого дня войны был на фронте.
— Что же они вас к нам прислали, — сказал он, недоумевая. И, видя мое лицо, еще более недоумевающее, сказал, что произошла ошибка, что армия находится в обороне и танковых частей в настоящее время в составе армии нет.
Может быть, он сказал мне это не так подробно, может быть, он только намекнул мне об этом, но в справедливости его слов я позднее убедился сам.
Я стоял в растерянности. Для меня это было более чем неожиданно. Я так стремился как можно скорее попасть на фронт, в часть, быть на месте, как будто стремился домой. Мне так надоела вся эта неопределенность, все это тягомотное, временное положение человека в резерве. Ведь со дня окончания училища прошло все-таки уже довольно много времени.
Я подумал, что меня тут же отошлют обратно, но я зря боялся. На фронте, я это потом понял, каждый человек, каждый солдат, а тем более офицер, дорог, каждому человеку, а тем более офицеру, найдется место. Никто тебя не отпустит, не отошлет обратно, если уж ты попал сюда, если уж тебя прислали.
— Ну ничего, — сказал подполковник, чтобы меня утешить, — утро вечера мудренее, авось что-нибудь придумаем. Побудьте пока. — И с этими словами отпустил меня.
Все это меня, конечно, до крайности огорчило, я подумал ужо, что капитель эта не скоро кончится…
Тут, на самом краю деревни, и доме, выходившем окнами на Порог, на это озеро, и ещё в одном доме, по дворе, располагалась редакция газеты. Переночевав в одной из изб, где находились такие же, как я, резервисты, я на другой день, с утра прямо, отправился в редакцию, зашел туда, чтобы показать свои стихи. Я не мог и представить себе, что из этого получится. Не прошло и двух дней, по-моему, как они были опубликованы. Утром, до того еще как мне пойти в отдел кадров, я развернул газету и увидел в ней свои стихи. Что-то о войне и не о войне, о родной деревне и о детстве, какое-то воспоминание.
