Василий Субботин - Прощание с миром
Голос у Бибика был очень красивый. Я не раз слышал, как он по утрам, со своего балкона, в Гагре в той же, где балконы выходили на море, пел какие-то свои молодые, очень красивые песни.
Как можно было понять, в молодости своей Алексей Павлович был очень сильным человеком. Я видел снимок, который он мне показывал, в Ростове где-то, в молодые годы опять же, сделанный. На снимке этом снят богатырь, человек с мощной шеей и широкой грудью.
В революционное движение вступил чуть ли не двадцати лег, когда работал учеником токаря в железнодорожных мастерских в Харькове… Слушал Ленина, знаком был с Плехановым, с Верой Фигнер.
В Ялте, где некоторое время спустя мы еще раз оказались соседями, я всякий раз, встречая его на горе, по пути к дому, пробовал подвезти его, посадить в такси, но он всегда отказывался, предпочитая подниматься наверх пешком.
Незадолго до смерти прислал, из той же Гагры как мне кажется, фотографию, на которой он был заснят в позе человека, пытающегося свалить мощное, толстое, перекрученное в стволе дерево. Не знаю, что это было за дерево, может быть, даже и дуб.
На обороте было наткано: «Л. Бибик в борьбе с силами зла». Не помню дословно, но кажется так. Я думаю, фотографию эту можно будет найти при случае.
Умер в 1976 году. Насколько я знаю, последние годы жил у дочери, в Минеральных Водах.
Тихий угол
Это было в моем детстве, но я этого не знал. Недалеко от нас, в Уржуме, в той же самой Кировской области, в детском доме, в приюте, находились два сына Косиора, репрессированного к тому времени видного партийного и государственного деятеля, Володя и Миша. Они были, можно сказать, мои сверстники. Только немногим моложе меня. Володя с 1923 года, Миша с 1927-го. Володя потом погиб на войне. Мать их была выслана в ту же Кировскую область, в соседний район, и не имела права покидать пределов района.
Молодой человек, работавший воспитателем в детдоме, где находились эти ребята, каким-то образом обнаружил у них портрет отца, вырезанный из старого, не знаю уж где найденного ими отрывного календаря. Поднялся страшный переполох, мальчикам грозила беда. Школьный учитель, преподававший математику, заведующий учебной частью, долго обхаживал этого молодого человека, долго уговаривал его, пока, не знаю уж как, не удалось замять эту историю.
Портрет отца, конечно, уничтожили.
Мать этих ребят работала в то время посудомойкой в рабочей столовой. Хотя вообще-то, как правило, высланных никуда на работу не брали, не принимали.
Зимой, на зимние каникулы, мальчики все-таки отправились пешком за шестьдесят километров повидаться с матерью.
Это было в том же районе, где жили мы, рядом с нашим селом, но узнал я обо всем этом только теперь. Мне об этом рассказала землячка, одна женщина, которая жила в те годы, перед войной, в Уржуме. Она хорошо знала этих ребят. Рассказала уже теперь, в больнице, где я лежал и где она ухаживала за своим тяжело заболевшим мужем.
И уже совсем недавно я прочитал, что жена Косиора, мать этих ребят, тоже была расстреляна.
Дом на улице Воровского, 52
Принято считать, что дом на улице Воровского, 52, в котором находится Союз писателей, описан у Толстого как дом Ростовых на Поварской.
Я и до сих пор, когда вхожу в ворота этого дома, мысленно вижу, как в тот день, когда Наполеон подходил к Москве, из ворот этого дома, со двора его, выезжал тяжело нагруженный обоз Ростовых и как Наташа, умело и долго уворачивающая до того, увязывавшая и ковры, и фарфор, и столовое серебро, упросила сбросить всю эту рухлядь с возов и взять с собой раненых.
Но больше всего вижу, как заворачивались возы по кругу двора, потому что двор — круглый…
А когда войдешь в дом, от порога еще, увидишь полукруглую, мраморную, ведущую наверх, на второй этаж, лестницу… Всякий раз, когда я прихожу сюда, мне кажется, — я уже писал об этом когда-то, — что в ту минуту, когда я открою дверь, оттуда, сверху, визжа от восторга, от радости, сбежит, соскользнет, а то и съедет по лестнице, по перилам, эта длинноногая, большеротая девочка-подросток… «Наташка-Ташка», — говорил Николай Ростов.
Я пришел однажды сюда, когда ремонтировались флигеля, окружающие этот дом и составляющие один ансамбль с этим домом, те, что выходят на улицу Воровского. В то самое время, когда я проходил по улице, по тротуару, стоящий на лесенке, на козлах, приставленных к стене, молодой парень, рабочий, кайлом сбивал штукатурку со стены. И тут я увидел, что оббитая им от штукатурки стена была вся черная, обгорелая. Он так спокойно оббивал эту штукатурку с горелой, изъеденной огнем стены, что я уже по одному этому должен был остановиться и спросить, что это значит, почему она такая…
Он сказал мне, что это один из домов, уцелевших от пожара двенадцатого года. Они, дома эти, горели, но их потушили, отстояли, а потом заштукатурили… Что в Москве много таких домов, а мы просто не знаем этого.
И наконец, еще одна, последняя история, связанная с этим домом…
Теперь уже не все знают, я думаю, что в доме, о котором мы говорим, после того как, в 1918 году, правительство переехало из Петрограда в Москву, размещался народный комиссариат по делам национальностей, и одна из комнат этого дома была в то время кабинетом Сталина, потому что Сталин был в то время народным комиссаром но делам национальностей. Я бы и сам не знал об этом, если бы однажды совершенно случайно на одном старом документе — на проходившей в Доме литераторов выставке Центрального Государственного архива литературы и искусства, — на одной из бумаг не увидел штамп этого комиссариата: «Поварская, 52». Я потом спросил у старика-вахтера, сидевшего внизу там, возле двери, был такой благообразный старик, которого я давно знал, забыл теперь уже его имя, приходилось ли ему видеть Сталина. И он мне сказал, что он, можно сказать, видел его каждый день. По что кабинет Сталина был не тот, в котором позднее сидел Фадеев, а другой, поменьше, по другую сторону дома. Рассказывал еще, что Сталин никогда не пользовался парадной лестницей, а всегда ходил черным ходом, так что никогда нельзя было знать, когда он у себя, а когда его нет. И что однажды его даже спросили (по тем временам его еще можно было спрашивать о таких вещах), почему он никогда не пользуется парадным ходом, а ходит всегда по черной лестнице. И тогда он якобы, с обычным своим лаконизмом, ответил:
— Меньше видят, больше бояться будут!
Школа
Вскоре после смерти Сталина, в том же пятьдесят третьем, я думаю, году, в журнале «Новый мир» помнилась статья Владимира Померанцева, о котором я, как, наверно, и многие другие люди, до той поры ничего не слышал, не знал. Называлась она, помнится мне, «Об искренности в литературе». Я был взбудоражен, точнее было бы сказать даже, потрясен высказанными мыслями, настолько справедливыми, верными и своевременными они мне показались. Я в то время жил еще в Симферополе, в Крыму, где выходили мои самые первые книги. Хорошо помню, как я пришел в издательство, ходить особенно было некуда, крут общения был до крайности, до предела ограничен, и принялся работающему там товарищу, который "давно знал меня и даже рецензировал мою книгу, очень взволнованно говорить о том, какая это замечательная, какая удивительная статья. Можно сказать, что я прямо-таки рванулся к нему, чтобы сообщить ему об этой статье, а может быть, даже и спросить его, читал или не читал он ее, эту статью.
Последовавшая затем реакция была более чем неожиданной для меня. Человек, сидящий на месте редактора, мгновенно замкнулся и опустил глаза к столу. Все так же не поднимая глаз, он пробормотал что-то не очень разборчивое — однако не настолько, чтобы не понять, что он не считает эту статью такой замечательной и уж во всяком случае желает уклониться от навязываемого мной разговора.
Меня как будто холодной водой окатили.
Я ушел, недоумевая, не зная, как понимать мне вдруг столь странно и недвусмысленно проявившуюся уклончивость, как относиться ко всему этому.
Прошло еще немного времени, может быть всего несколько дней прошло, и статья Померанцева подверглась сокрушительному разносу. Я был еще очень наивен, я только недавно вернулся с войны и тяжело переживал случившееся. Я только потом, с годами, понял, что иначе и быть не могло, что время статей, подобных напечатанной, еще не пришло, потому что даже появившаяся некоторое время спустя достаточно идилличная, как я сейчас думаю, повесть «Оттепель» Эренбурга тоже была принята в штыки.
Все это теперь только мало-мальски мне стало ясно.
Но каков он, мой собеседник, этот молодой еще, только что севший на редакторское место человек, каким собачьим нюхом почуял он, что статья эта не вызовет в определенного рода кругах восторга и, скорее всего, в самое ближайшее время подвергнется разносу. Как он тотчас замолчал и как опустил глаза в землю, не желая ничего слышать, а тем более поддерживать этот мой разговор.
