Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Так как же, на боковую? — повторила она.
А мы еще на воздухе маленько посидим, — сказал Савва.
Воздухом надышаться не успели? Ох, и беда мне с вами, — погрозила им Агафья Степановна.
А я-то, пожалуй, спать лягу, Агаша, — сказал Филипп Петрович.
Он и не понял, почему так дружно все засмеялись.
Савва отвел Веру в сторонку, что-то ей пошептал и вышел на крыльцо. Вера, мурлыча себе под нос песенку, лисичкой пробралась за спиной матери в кухню и стащила с полки калач. Савва тем временем слазал на дровяной сарай и сбросил оттуда не очень большой, но туго набитый мешок. Затем они оба вместе вышли за калитку.
Прибравшись по дому, Агафья Степановна спохватилась, что «молодые» еще не вернулись, хотя уже совсем стемнело. Вышла во двор и покликала Веру. Никто ей не отозвался. Агафья Степановна выглянула за ворота. И там никого. В дальнем конце улицы, может быть даже на полях, откуда тянуло запахом спаленной соломы, девчата проголосно тянули частушки:
Что ж, гармошка, пе играешь?
Али истрепалася?
Что ж ты, сона, не танцуешь?
Али испугалася?
Вериного голоса среди них не было слышно. Да за по-следнее время она что-то и не ходила на такие гулянья. Все больше с Саввой вдвоем.
Что ж ты, сердце, так болишь?
Али ты разбилося?
Что ж ты, сона, так грустишь?
Али ты влюбилася?
«Сона… сона… У всех сейчас сона — любимая — только и на уме. Май, веселый месяц, сколько ты сердец зажжешь огоньком на всю жизнь? — подумала Агафья Степановна, прислушиваясь к призывно-дразнящим голосам девчат и вспоминая давние вечера, когда она и сама так бродила по темным весенним улицам с песнями и мечтой о счастье и вызывала своего сону. — Ну, а где же все-таки Савва с Верочкой?»
Она еще долго стояла за воротами, вглядываясь в густую темень ночи и ловя губами сладкий, теплый воздух цветущей весны, все поджидала, что вот-вот появятся ее «молодые». Да так и не дождалась.
Агаша, — вяло, с постели пробормотал Филипп Петрович, — чего это — все давно спят, а ты одна бродишь?
Кому спится — те и спят, а кому бродится — бродят, — сказала Агафья Степановна. — Саввы-то с Верочкой все нет. Куда же это ушли они, Филипп? До такого поздна они еще не хаживали.
Весна, Агаша… весна… Тут ничего не поделаешь. — И совсем уже сквозь сон закончил: — Надо ходить. Пусть ходят…
29
Они сидели на маленьком бугорке, в густой пружинящей поросли ольховника. Почти у самых ног, впереди, чернела неровная, иззубренная кромка утеса. Вера отыскивала на ощупь сухие сосновые шишки, бросала, и они беззвучно летели куда-то вниз, в бездонную темноту. Ветра не было вовсе, но иногда волнами вдруг откуда-то сбоку набегали теплые ароматы молодого сосняка и не высохшей еще клейковины березовых почек. Их временами вытеснял поднимающийся снизу жесткий, колючий запах гранита, а чаще — прохлада и свежесть реки, бурлящей где-то далеко, за обрывом.
Отсюда сквозь редеющий мрак ночи было видно, как, блестя тремя головными фонарями на паровозе и приближаясь к табунку веселых вокзальных огней, по черному полю медленно двигался поезд. Должно быть, товарный, потому что в вагонах ни одно окно не светилось. Он дотащился до станции, его огни смешались с вокзальными огнями, хрипло прогудел паровоз, и снова повсюду залегла неподвижная и чуткая ночная тишина. Такая тишина, в которой, кажется, слышно даже, как бьется сердце рядом сидящего человека.
Саввушка, как хорошо!
Мне тоже.
Они посидели еще, прижавшись плечом к плечу, отдыхая после длинного и трудного перехода, проделанного впотьмах, без дороги. Савва поднялся первым, подошел к самой кромке обрыва, заглянул вниз и похлопал ладонью по стволу толстой сосны, стоявшей поблизости.
Вот тогда я за нее бечеву и заделывал, — сказал он. — А чтобы, как тот раз, опять веревка на камне не перетерлась, давай, Веруська, потолще обмотаем ее тряпицей.
Вера развязала мешок, принесенный ими из дому, вытащила из него два больших мотка бечевы, связку кистей и жестяной бидон с краской. Стала разматывать бечеву и вдруг остановилась.
Саввушка, а знаешь, чего я подумала?
Нет, не знаю.
Как все походит сегодня опять на тот раз. И бечева совсем такая же… И опять ты будешь спускаться и писать на скале…
Ну, Веруся… Да ничего похожего! Тогда был день, а теперь ночь. Тогда ты была одна, внизу у скалы, а теперь со мной, наверху. Тогда я писал баловства ради, а теперь… — Он сжал кулак, тряхнул им. — Ну и тогда… ты сердилась и плакала даже. А теперь ведь не будешь? А? Не будешь?
Вера молча разматывала бечеву, покусывая нижнюю губу, чтобы не расхохотаться. Она вспомнила, как глупо ревела тогда, испугавшись за Савву.
Не станешь, Веруся? А?
Ну тебя! Вот еще! Конечно, нет!
Она потащила конец бечевы к сосне и опять остановилась:
Саввушка, а тебе писать на этом утесе нельзя.
Это почему?
Да там же наши с тобой имена написаны.
Ну и пусть. Места хватит.
Ой, Саввушка, да я не об том, что места нету! По нашим именам они ведь и отгадают, кто написал. Кроме тебя, по этому утесу никто еще пе спускался. Решат, что опять это ты.
Савва задумался.
Доказать-то им нечем будет.
Саввушка, так разве они чего доказывают? Заберут — и все.
Ну а как же тогда, Веруся? На каком попало камне написать, так сразу соскоблят или закрасят. Да и самый гордый этот утес, впереди всех лбом своим выдался. На нем отмахать саженными буквами — из города можно будет читать.
Ой, не знаю я… Очень тревожно. — Она помолчала и нерешительно предложила: — А может, лучше на том вон, что слева? Его и из города пуще видать. И чистый он вовсе.
Самый верх у него вперед наклонился, — возразил Савва. — Возле него и птице летать трудно. Как прицепиться?
Саввушка, а там вроде уступ есть у него…
А на уступ-то как попасть? От него по отвесу сажени на две веревка тебя отнесет.
Они опять замолчали, вопросительно глядя друг на друга. И Вера стала уже досадовать на себя: зря она встревожила Савву. Сколько раз об этом сговаривались, а на место пришли — и труса запраздновала. Все равно Савва так домой не уйдет, да. и ей и за него и за себя будет совестно. Наговорила ему под руку. Это ночь ей, наверно, страхов нагнала.
Забрать-то, может, и не заберут, — заговорил Савва. — А надо, чтобы вправду это слово горело только одно и вокруг него постороннего ничего не было. И не смыть бы, не стереть его никому. Веруська, пойдем поглядим тот утес…
Даже лежать на нем, вытянув вперед голову, и то было страшно. Стоило в темноте поискать глазами подошву утеса, и сразу представлялось, что вся скала опрокидывается, падает вниз, на острые верхушки сосен, растущих па длинном сыпучем откосе. Савва привязал камень к концу бечевы, велел Вере спускать его понемногу, а сам, выдвинувшись так, что не только голова, но и плечи нависли над пропастью, стал следить за НШГ
Так я и думал. Даже больше чем на две сажени от уступа относит. Повиснуть на бечеве, так все равно до стенки кистью ни за что не дотянешься, будешь в воздухе крутиться, как пескарь на удочке.
Пойдем лучше обратно к нашему утесу. Зря я тебя отговаривала…
Камень размеренно покачивался в пространстве: Савва слегка потянул веревку к себе, и камень закачался сильнее… ч
Интересно, — проговорил Савва и дернул веревку еще.
Камень описал полукруг и сухо щелкнул о выступ утеса.
Савва отполз от края, сел, свернул ноги калачиком, взволнованно поглядел на Веру.
Ты знаешь, — медленно сказал он, — ты знаешь, Веруся, а я заберусь на этот уступ, и даже очень просто.
Он вскочил и стал торопливо закреплять конец бечевы за ствол ближнего дерева. Вера подползла к обрыву, заглянула вниз, на все еще раскачивающийся камень, и зажмурилась.
Ой, Саввушка… Как же ты хочешь? Опоры-то у тебя не будет совсем никакой.
А ты? — совершенно серьезно ответил ей Савва.
Ну не смейся. Чем я помогу?
Увидишь.
И Савва пошел в лес, отыскал крепкую толстую валежину, отсек от нее бревнышко и подкатил к кромке обрыва.
Это у нас вместо блока будет, чтобы веревка не терлась. Еще краской, как маслом, подмажу. Получится прямо шик, одно удовольствие.
Он балагурил с напускной беззаботностью, а сам между тем проворно готовился к спуску: увязывал в один сверток бидон и кисти, обводил бечеву вокруг сосны с таким расчетом, чтобы можно было ее отпускать помаленьку — «стравливать», показывал Вере, как это делается и каким способом можно быстро и накрепко зажимать веревку.
Девушка послушно выполняла все, что подсказывал Савва. Она тоже пробовала шутить, но веселые слова никак не шли с языка, и губы были точно склеенные.
Понемногу занимался рассвет. Обозначились дальние цепи гор, становились видны Мольтенский луг и острова, между которыми перед городом раздробилась Уда.
