Музафер Дзасохов - Белая малина: Повести
— Где же у них совесть? — возмутился я. — У председателя и у бригадиров?
— Я тебе никогда не рассказывала, как говаривал один поп?
— Нет.
— Людям он так наказывал: «Делайте, как я говорю, а не так, как я делаю». Вот и наше начальство указывает нам, как делать, а их жены в тени прохлаждаются.
XIX
За хорошую работу на пришкольном участке Сашу и меня премировали отрезами на рубашки. Я пришел домой со свертком под мышкой. Развернул и показал Дзыцца. Мне очень хотелось, чтобы она сшила себе кофточку.
Материал Дзыцца понравился, но от кофточки отказалась: хоть и хорош, да ей не подойдет, а вот рубашка получится, сказала она.
Мы с Сашей заказали себе рубашки в пошивочной Джермецыкка. Через неделю рубашки были готовы. Но когда я надел, рукава оказались длинноваты.
— Они что, не по тебе мерили? — спросила Дзыцца.
— По мне…
А что рукава получились не по размеру — я сам виноват. Не захотел лишний раз примерить, думал, и так сойдет.
— Ладно, — успокоила Дзыцца, — ничего страшного. Я укорочу. Хорошая рубашка. Но пусть она самой бедной будет из тех, что еще наденешь!
Я увидел в окне Джетагажа: машет мне рукой, мол, выйди. Из кармана торчит газета.
— «Растдзинад» еще не читал? — спросил он меня на улице.
— А что там?
— А ну, дай твою руку! Поздравляю! Очень правильно написал. Пусть не думают, что люди слепые.
Сердце у меня дрожало, пока я разворачивал газету.
— На второй странице. Вот, гляди! — И Джетагаж показал на правый нижний угол страницы.
Сначала я увидел имя и фамилию. Напечатанные, они выглядели какими-то странными. Неужели это я? «Казбек Таучелов»… А красиво звучит! Имя напечатано полностью. Должно быть, в газете решили, что так будет лучше, если рядом с фамилией поставить и полное имя. У других-то ни у кого имя полностью не напечатано.
Однажды я подарил кому-то свой перочинный ножик, и Дзыцца меня отругала: «Все-то мы щедрые! Недаром у нас и фамилия такая[26]. И отец готов был все раздать направо-налево… Подарил какому-то человеку бухарскую шапку — снял с головы и отдал! Коня еще можно, это я сама видела и слышала, но чтоб шапку с головы!..»
Нет, все-таки у нас хорошая фамилия: Таучеловы! А что? Лучше щедрыми быть, чем скупыми слыть. Скупых Дзыцца терпеть не может. И про ножик сказала в раздражении. Насчет шапки я молчу: Баппу, конечно, поступил опрометчиво.
После имени и фамилии я прочел название заметки. У меня было другое… А сейчас в заголовке уместились все мои мысли: «Жены начальников ленятся работать». Ого, на кого я поднял руку! Читаю заметку, и нехорошо делается: этого мне не простят. Ни одного из колхозного руководства не пропустили, всех назвали вместе с их женами. Были бы женщины больные или с малыми детьми, а то такие толстые и здоровые и грудных детей нет ни у одной! Вся тяжелая работа на вдовах, а начальниковы жены, как говорит Дзыцца, сидят на берегу и ногами болтают в воде, бездельничают целыми днями.
— Возьми газету себе, я другую найду, — сказал на прощание Джетагаж. И пошел к магазину.
Должно быть, там только и говорят о газетной статье. А кто еще не слышал про эту новость, так Джетагаж, будьте спокойны, все им расскажет. И люди удивятся и обрадуются. Ну, наконец-то! — скажут. Конечно, кое-кто и промолчит, побоится высказаться открыто. Найдутся, думаю, и такие…
А как Дзыцца отнесется к моей заметке? Я пока ничего ей не скажу. Узнает сама — хорошо, а нет, так промолчу.
— Сходил бы на мельницу, — сказала Дзыцца, когда я вернулся с улицы. — Наш солод, наверно, уже смололи.
Я взял палку и снова вышел на улицу. На углу встретил Темиркана — лицом к лицу столкнулись.
— Легок на помине! — весело воскликнул Темиркан. — Только сейчас думал о тебе. Куда это собрался?
— На мельницу.
— И я на мельницу. А палка-то зачем?
— От собак, — сказал я.
Темиркан засмеялся:
— Насчет собак не знаю, а вот кое-какие люди тебя облают! Это уж точно.
Я сразу понял, о ком он говорит. На нашей улице живут двое или трое из тех, о ком написано в газете.
— А ты что, тоже читал? — спросил я Темиркана.
— Джетагаж целую толпу собрал возле магазина, несколько раз прочитал твою заметку.
— И что?
— Кто, спрашивают, этот Казбек Таучелов? Какой молодец! Ты бы послушал Джетагажа. Скоро, говорит, все наше начальство будет танцевать под музыку сына Байма! — И взглянул испытующе: — Только не очень задавайся! — Он что есть силы хлопнул меня по плечу.
— Полегче! Синяк оставишь!
— Нет, хорошо ты их разделал! А мне-то почему не сказал?
— Откуда я знал, что напечатают?
Мы шли мимо дома бригадира второй бригады. У ворот сидели две женщины и толстая черноволосая девушка. Привалившись к стволу вишни, она лузгала семечки. Женщины что-то сказали нам вслед.
— Слыхал? — шепнул мне Темиркан. — Тебя ругают.
— А кто это?
— Одна из них жена бригадира.
Тут я уже сам услышал, как лузгавшая семечки сказала пренебрежительно:
— Пусть пишет. Может, этим прокормится!
— У, как зашипели! — усмехнулся Темиркан. — Бригадирова дочь!
— А я думал, соседка.
— Нет, дочь от первой жены. Мачеха и она друг друга ненавидят. А видал, как объединились! — Темиркан обернулся и сказал сердито: — Дождется эта толстуха! Дождется у меня!
— Тебе-то она что сделала?
— Головастиком прозвала…
Темиркан злится, когда его так называют. Но неужели это пошло от той толстухи? Здорово же прилипла кличка к Темиркану! Дразнят, конечно, те, кого не отлупишь, кто постарше. А попробовал бы кто-нибудь из наших ребят!
Только почему головастик? По-моему, голова у Темиркана не больше, чем у других. Его шапка немного мне велика, но моя ему как раз впору.
— Не обращай внимания! — сказал я. — Разве плохо, если у человека большая голова? Лучше такая, как у Гадацци? Знаешь, что ему сказал Джетагаж? Гадацци жаловался: голова раскалывается после вечеринки. А Джетагаж ему при всех: «Она у тебя не больше лесного дичка, чему там болеть?» Гадацци, конечно, озлился: «А у тебя с бычью голову и глазищи, как у бугая!» Джетагаж только посмеялся. «А ты думал, говорит, у большого дома не бывает больших окон!»
В крайнем доме жил бригадир первой бригады. И здесь люди. Наверно, и жена бригадира.
— Вон та, которая встала со скамейки, — сказал Темиркан и подтолкнул меня в бок.
Женщина с грозным видом выбежала на дорогу. И пошло, и пошло!.. Это надо было слышать! Каких только слов не наговорила… Проклятья и ругательства сыпались, как искры от костра. Чтоб, кричала она, тебе на руках отца оказаться!.. Чтоб тебе, чтоб тебе…
У нас так о мертвых говорят: «на руках отца оказаться». Но Баппу-то ведь не умер! Или ей хочется, чтобы он умер, а следом и меня закопали? И все из-за того, что правду написал? Что она так кричит? В колхозе-то не работает! Я и написал об этом. Может, она хочет, чтоб говорили, будто работает, не жалея себя?
Мы с Темирканом молча прошли, словно ничего не слышали.
— Ну, что я тебе говорил! Не собак надо бояться. Собаки — это что!
Что верно, то верно. Если идти спокойно по улице, ни одна собака не тронет. А будешь размахивать палкой, кричать — нипочем не отстанут. Сколько раз я проходил этой улицей, и никто на меня косо не посмотрел. А теперь какой бранью встретили!..
— Да пусть злятся! Будь уверен, кончилась их беззаботная жизнь. Так им и надо!
И Темиркан засмеялся.
XX
О газете Дзыцца узнала на другой день. Я догадывался: сердиться не будет, но и не похвалит. Не любит она ссориться с людьми. А заметка словно нарочно написана, так, чтоб всех перессорить.
Но теперь я и сам понял, что натворил. Вон какой шум поднялся! Разве никто, кроме меня, не знал, что начальниковы жены бездельничают? Да все знали! Но они поумнее: одним днем жизнь не кончается. Я же — на рожон полез. Хотел показать: вот, мол, какой смелый. Открыто сказал то, о чем другие помалкивают. Причем — на все село, на всю Осетию!
Сделать мне ничего не сделают, а исподтишка, втихомолку отомстят. Это уж наверняка.
— Что же ты такое там понаписал? — спросила меня Дзыцца, тяжело опускаясь на скамейку. Руки устало лежали у нее на коленях. — Зачем ты людей против себя восстановил?
Нечего было ей возразить: правда, что жить среди людей трудно, когда на тебя пальцем показывают… Но ведь я ни капельки не солгал!
— То один меня остановит на улице, то другой, — продолжала Дзыцца. — Кто ругает, кто благодарит…
— А кто ругает?
— А то ты сам не знаешь? О ком ты в газету написал — что ж, они руку станут мне пожимать? Сегодня подошел главный бухгалтер и начал издалека. Мы, говорит, с вашим мужем дружили, так что же, говорит, сейчас ваш Габул?.. Ай-яй, как нехорошо!
