Юрий Бородкин - Кологривский волок
Настя обтерла окна, выскоблила дресвой подоконники, лавки, стол, половицы — всю грязь вывезла. Изба осветилась чистой сосновой желтизной, сразу выветрился из нее паутинный и волгло-печной запах нежилья. Голые стены. Только кровать с поржавевшими никелированными шарами осталась после Катерины. Именно так, по-новому, и думалось начать круто изменившуюся жизнь, чтоб все — своими руками, чтоб все радовало в доме. Будут и цветы на подоконниках, и занавески, и половики. А молва людская пошумит да утихнет: не от живого мужа ушла. Но почему же совестно перед людьми, не показать глаза на улицу? Какая-то раздвоенность в душе. И сынишка поиграл у крыльца да построчил к дедушке: удерживать его ни к чему, привык к старикам. Он еще не может понять своим маленьким сердцем происшедшей перемены, и все-таки появилась в его голубеньких, теплых глазенках настороженность.
Скрипнула дверь. Вошла мать Ивана, Прасковья Алексеевна.
— Здорово ночевали! Как вы тут? Уж успела обиходить?
— Не в грязи сидеть.
— Я сама люблю, чтоб воздух был в избе, зимние рамы дак постом еще повыдергиваю.
Поставила на стол две кринки молока, спрятала руки в подоле. Взгляд замороженный, губы словно оборкой стянуты в узелок. Наверно, неловко было за вчерашнее — не очень приветливо встретила негаданную сноху.
— Шурка-то где?
— К дедушке убежал.
— К нам, када надо, его приводите, с Зойкой либо с Минькой поиграет. Бог даст, помаленьку обживетесь. Матрас я вам выстирала, ужо набьешь осокой. Белье, посуду, что есть, возьмите.
— Спасибо.
— Чай, не чужие теперь. Сошлись, дак живите, как подобает. И у меня хватило бы всем места: нас вот трое, снох-то, было у баушки Анисьи.
— Мы уж лучше здесь.
— Поживите своим домом. Иван попросит мужиков, крышу над двором поправят. Войны нет, изба большая — рожай да рожай ребят.
Настя стеснительно улыбнулась словам Прасковьи Алексеевны. Она еще не могла освоиться со своим новым положением, и этот разговор казался ей преждевременным.
— Я не смехом говорю. Бывало, в каждой семье ребятишек, как пчел в улье, дом без них, что пустая рига. Нас вот росло восьмеро сестер да братьев, кабы не война, все живы остались бы. Люльку так и не снимали, все висела середь избы. Друг дружку и нянчили, родителям-то неколи было с нами сидеть. Помню, Митенькин черед был лежать в люльке, а нам на улицу хотится. Привязали вожжи, просунули в окошко и зыбаем оттоле, видать, тоже невелик разум был. Подерьгаем, подерьгаем да опеть игрой уймемся. Мать-то взошла в избу, а зыбка прискакивает чуть не до потолка. Митенька сидит на полу и слезу не проронил. Крепкие росли, как оковалки. — Прасковья Алексеевна встала, придерживаясь за столешницу. — Кринки опростаются, дак принеси. Ужо Иван заедет, обедать приходите. Бригадирка тебя не кричала?
— Пусть сегодня без меня посудачат.
— Не расстраивайся, поудивляются да перестанут. На миру от молвы не уберешься, только бы у вас-то все было ладно.
Успокоила сноху, а сама, выйдя на улицу, вздохнула. Не такой представлялась ей женитьба сына, ведь что ни говори, а не по-людски получилось, вроде воровски. Неужели девка никакая не приглянулась? Свадьбу сыграли бы честь честью. Не могла отговорить Ивана, упрямые молодые-то, режут, не мерявши. Нынче мало родителей спрашивают. Вот и боли материно сердце. Хоть бы сенокос закончить — в самое горячее время приспичило. Вчера попеняла, высказала обоим свои сомнения — обиделись, и она покаялась, поняла, что может лишь помешать счастью сына. У самого голова на плечах: годы не маленькие, войну прошел. Более того, утром она почувствовала себя виноватой перед молодыми, потому с материнской заботливостью и поспешила к Насте. Как всякий деревенский человек, она была тех правил, что не стоит выносить сор из избы, и ради благополучия сына готова была стерпеть все.
* * *Еще одна вещь осталась после Катерины: ходики. Славно постукивают, отпугивают ночную тишину. Окна ничем не занавешены, едва уловимый свет наполняет избу. Осока шебаршит в туго набитом матраце. Для Шурика Иван принес из дому деревянную кроватку — сам когда-то в ней спал.
— Ты на мать не обижайся, она добрая, — сказал Иван.
— Я знаю.
— Надо двор покрыть до осени. Дранки можно нащепать на станке у Карпухиных. Жаль, дней у меня свободных нет.
— Стариков кого-нибудь попросим.
— Придется. Еще поставлю новый тын под окнами — это сделаю после работы, помаленьку. Хочется, чтоб дом был как игрушка. Сейчас по деревне пересуды, а после завидовать нам будут.
Иван гладил матово белевшие в сумерках Настины плечи, мял в ладонях мягкие, как чесаный лен, волосы, зарывался в них лицом. Пахло солнцем и сеном. И ладони ее, гладкие от грабель, пахли сеном. Такая пора в деревне.
Она отзывалась на его ласку, замирала, прислушиваясь к посапыванию Шурика. Как-то свыкнутся они с Иваном? Чужая кровь. Никогда не узнает сынишка настоящей отцовской ласки. Хорошо, что мал, отца совсем не видывал, он-то потянется к Ивану. И согревала себя надеждой, и тревожилась. Кажется, радоваться бы, что стала хозяйкой своего дома, любая беда теперь — на двоих, и мальчишке легче расти возле мужика. Кажется, сбылось простое бабье счастье: мужнина рука под головой, крепкий запах махорки и бензина, от которого изба сразу становится обжитой. Но почему все точат душу сомнения? Будто бы украдено это счастье у других вдовых баб, у истосковавшихся по женихам девок.
Уснул Иван. Ему-то легче, не надо выходить в поле с бабами, уехал на станцию и весь день — в рейсе. Настя осторожно поднялась, убрала с подушки его вялую руку. Он пошевелился, почмокал губами и снова затих. Выпуклый, слегка раздвоенный подбородок, резкие скулы, в глазницах запряталась темнота — лицо выражало каменное спокойствие. Оно показалось чужим и далеким, может быть, потому, что Настя надолго приковалась к нему взглядом. Стало обидно, почему он может спать с младенческой безмятежностью, когда ей смутно, беспокойно? И, позабыв о том, что он смертельно умотался за баранкой, она готова была разбудить его, чтобы избавиться от этой немоты в избе.
Прижалась к подушке. Вспомнила другую ночь, зимнюю, рождественскую. Свадебный поезд, дорога из Потрусова в Шумилине, серебряный звон поддужного колокольчика, оставшийся в ней на всю жизнь. Поют полозья. Дробят в передок снежные комья из-под копыт. Лошади игриво всхрапывают, закидывают головы, белый пар толкается из ноздрей. Стынет отполированное ветром поле, стынет низкая луна над заиндевелым перелеском. Небо звездным пологом качается над головой, стряхивает искристый куржак.
Настя с Егором сидели в тесной кошевке, укрывшись одним тулупом. Его глаза светились морозным блеском, привораживали своей близостью. Они были молоды, и вся жизнь впереди представлялась им такой же дивной, как эта дорога.
На загумнах их встретили ребята с факелами: у кого льняной сноп, у кого облитая керосином ветошь на палке. Им тоже был праздник и забава; закричали, раскручивая снопами перед испуганными лошадьми. За теми факельными огнями осталось Настино девичество…
Смежила глаза и снова очнулась, будто кто в бок толкнул. На цыпочках подошла к Шурику, поправила одеяло и села у окна. Уже рассвет подходил к деревне, кромка неба с утренней стороны начала розовато подтаивать. Ближе придвинулись соседние избы. У крыльца стоял линяло-зеленый, тупорылый «студебеккер», американская машина, занесенная войной в такую даль. Егор тоже мог бы работать шофером. Проклятая война.
Окна впустили ненавязчивый свет зари, он робко затеплился на белом боку печи. Сон совсем отлетел от Насти, хотелось поскорей дождаться дня, чтобы множеством разных дел заслониться от докучливых мыслей. Обвела взглядом избу, прикидывая, что можно успеть до бригадирского звонка. «Надо печку истопить, хватит из дому в дом бегать. Чем накормить-то моих мужиков?» — подумала она.
Двое спали, не ведая о ее заботах.
15
Косить на себя дали только в августе, когда перестоявшая трава уже посохла, побурела, хоть прямо с косы клади в копны. К этому привыкли, каждый год косили до заморозков, а овес так и вовсе горевал до снегу.
Делили Савкин луг. Наталья Леонидовна крутила шагомером, шесть раз перекинет — пай. Легкий на ногу Федя Тарантин бродил броды, любит он это дело, бойко прискакивает, боком-боком, как петух. Расчертили росистый луг темными полосами следов, бросили жребий, кому какой пай. Карпухиным достался соседний с бригадиром. Их трое, целая артель, а она одна.
— Леонидовна, твоя где помощница? — спросил отец.
— Спит, пожалела будить. Такую поздать вчера пришла, уж серенький светок в окнах. Я говорю, вдругорядь, девка, не отопру, так и знай. Смотрю, от крыльца провожатый пошел, папироской мигает: не углядела чей.
