Юрий Бородкин - Кологривский волок
Дождь шебаршил по крыше, вкрадчиво скребся в стену. Гроза удалялась, только голубые молнии еще долго плескались за окном. Серега быстро угрелся под старым лоскутным одеялом. Белая колокольня ильинской церкви, ржаное поле, сполохи на небе и в Танькиных глазах, лунная бледность ее лица — все сливалось в одну мозаику. Представлялось, как весело гуляли в молодые бабкины годы рекруты, и радовало Серегу, что впереди еще пол-лета деревенской вольницы, теплых вечеров над рекой наедине с Танькой. И почему-то приходила на ум детская забава, когда ударяли палкой по телефонному столбу и, прикладываясь к нему ухом, слушали непонятно волнующий, напряженный звон — отзвук далекого мира.
13
Этим летом не подрядился Гриша Горбунов пастухом в Шумилине: ушел в Киево-Печерскую лавру поклониться святым мощам. Коров пасти стали по очереди. Ленька Карпухин не только за себя, но и за других пас, когда попросят, потому что летний день дорог для любой хозяйки…
Разбудил петух — мощно захлопал крыльями, слетая со стропил, загорланил, едва стукнувшись жесткими когтями о елань. Сон прижимал к подушке, будто ватой облепил тело, но Ленька, потерев кулаками глаза, поднялся, осторожно перелез через спящего Серегу и, натыкаясь на косяки, побрел на мост. Мать вышла из избы, положила ему на голову теплую ладонь:
— Сам встал, золотко мое! Ты ужо, как коровы лягут, и вздремни маленько. Завтракать Верунька принесет.
— Каравайца, ладно, мам?
— Ладно.
Разбитые братовы кирзачи были велики и тяжелы, но утром босиком нельзя: огнем палит холодная роса. Надернул Ленька мятую серую кепочку, взял барабан и, подражая Грише, пошел по деревне. Палки ударяли по доске не очень в лад, не получалось той музыки, которая будила шумилинцев в прошлые лета.
Заскрипели дворовые калитки, коровы лениво потянулись к савинскому заулку. Хозяйки ласково покрикивали на них. Ленька повесил барабан на свой тын, открыл ворота.
Вначале коровы идут ходом, бегло сощипывая траву — с утра у них всегда такая алчность — до самой заполицы не остановятся. Ведет стадо Коршунова Пестреня — блудня и пройдоха, так и норовит в клевер улизнуть. Лысена-смиренница плетется позади всех, Ленькиных окриков она не боится: свой, не тронет.
Покручивая, как пропеллером, палкой, Ленька вяло ширкал каблуками по примятой копытами, потемневшей траве, коровьи следы бороздами легли вдоль росной луговины. Туман, как залежавшийся весной снег, хоронился в низинах и над рекой. Стадо утонуло в нем, глухо, будто под водой, ударяло ботало.
Солнце выпросталось из облаков, зажгло дымившуюся едва заметно росу, и сразу же зардела спрятавшаяся в траве земляника. Прохладная, ароматная, она как бы вобрала в себя всю прелесть лета. Славно освежиться с утра такой ягодой!
Перед заполицей стадо остановилось, разбрелось по опушке. Ленька развел теплинку, равномерно обжег над ней ошкуренную черемуховую палку, будто бы черным лаком покрылась. Теперь можно было украшать ее какой угодно резьбой.
Не привез отец наган с фронта, зато, на зависть всем ребятам, подарил складной ножик, в котором, кроме двух лезвий, были штопор, шило и вилка. А ручка просвечивает насквозь и переливается разноцветно. Такой ножик из рук выпускать не хочется.
Набегавшаяся по перелескам Лапка сидела рядом, сторожко водила ушами. Длинная шерсть на ее животе намокла и слиплась сосульками. На мутовке ближней елки, как на спине, вертелась, притряхивая хвостом, любопытная синичка. Желтая грудка ее казалась розоватой. «Тинь-тинь-тан… тинь-тинь-тан» — росяными капельками падала сверху ее немудреная песенка. Из бабкиной присказки Ленька знал, что она просит: «Скинь кафтан! Скинь кафтан!» Солнце, дескать, обогрело землю, тепло.
Коровы направились вдоль опушки в другой конец поля. Ленька догнал их и повернул обратно к реке. Он все чаще поглядывал в сторону деревни: не мелькнет ли около кузницы Веркино красное платьице. И просмотрел ее, увлекшись резьбой, как выросла перед ним. Бережно несет завязанный в узелок желанный завтрак. Такие узелки всегда таят особый интерес для ребятишек, и еда в них бывает необыкновенно вкусная. Верушка тоже рада, что ее послали в поле.
— Ленька, чего я тебе принесла-а! Язык проглотишь! — сказала она, облизнув губы. — Угадай?
— Ставь сюда — жрать хочется.
— А вот угадай!
— Сейчас получишь!
Сестренка у Леньки как ивовый прутышек, но бойкая, по-мальчишечьи пронырливая. Носик задиристо вздернутый, жиденькая, светлая челочка стекает на лоб, косички торчат в стороны. Села на траву, обхватив гибкими, словно плеточки, руками коленки. Кожа на ногах шелушится, в цыпках. Весь день босиком: то гоняет по пыльной машинной колее обруч от кадки, то носится по лужам после дождя, то торчит на Каменном броде.
В такие минуты Ленька не любит Веркины шуточки, он уже чувствует себя работником в семье, и это дает ему право на превосходство над сестренкой, определяемое не только возрастом. Развязал узелок, ноздри так и зашевелились от искушающего запаха. В плошке румяно дышал еще теплый ячневый караваец, на золотистой корочке его расплавилась густая сметана. Выполнила мать просьбу. Опершись на локти, Ленька лег на траву, принялся орудовать ложкой.
Верке было завидно, но она знала, что пастуха положено кормить наособицу. Покрутилась около теплинки и снова села на бугорок, скосила глаза на плошку.
— Оставь немного каравайчика.
— Дома-то не ела, что ли?
— То дома.
— Жирная какая! Держи. — Ленька подвинул к ней плошку, стащил сапоги и повернулся на спину, испытывая блаженство. — Захвати сапоги-то домой.
Коровы спрятались в густом еловом перелеске, любят они там стоять. Ленька снова привольно растянулся на бугре: день еще долог, успеешь намять ноги. Занятое ней всего было смотреть на облака: непонятно, какая сила держит их там, в вышине? Они неустанно плыли и плыли в голубом теплом небе, не мешая солнышку, и все меняли очертания: то конь, распушив гриву, встанет на дыбы, то белый медведь идет по льдине, а через минуту уже нет медведя — сидит на самом краешке длиннобородый старик и ноги свесил, даже страшно за него. А иногда виделись Леньке дивные снежные чертоги, и он затаив дыхание приближался к ним, забывал, что лежит на своем шумилинском поле. Медлительное движение облаков будто бы увлекало с собой, и сухой, текучий шелест осины, и мерный звон ботала в перелеске уже слабо касались его сознания, как, например, незаметное днем пиликанье кузнечиков.
Крепко укачали, убаюкали Леньку облака. Очнувшись, долго не мог прийти в себя, едва поднял от земли голову — примагнитило, развялило все тело. Сонным, мутным взглядом окинул заполицу: коров не было видно и слышно, вообще слух заложило. Воздух жарко струился над придорожным камнем, будто бы таял он, как сахар. И как только взглянул на него, сразу опомнился — там, за дорогой, клевер!
Коровы разбрелись по всему полю. Кто знает, сколько времени они тут пасутся? Глупые твари, не понимают сытости, жадно хватают зеленый клевер. Может быть, уже объелись? Как угорелый носился Ленька, размахивая палкой и надрываясь криком, — все напрасно, пока загонял одних, другие нагло поворачивали обратно. И не выдержал, разревелся от бессилия, когда потерял в клевере свою резную палку.
Услышав его отчаянный крик, подоспел от кузницы Серега.
— Чего вопишь?
— Па-алку потеря-ал, а они лезут и лезут! Наверно, объелись, вон пуза какие круглые, — хныкал Ленька.
— Шуруй давай! Надо их гнать, чтобы протряслись. Н-но, пошла! Шевелись, комолая!
Вдвоем они гнали стадо бегом. Подхватив попавшийся под руку сосновый сучок, Ленька бежал за коровами с каким-то мстительным чувством за унизительные слезы. Остановились только у реки. Коровы испуганно смотрели на них, прерывисто-протяжно мычали, как бы жалуясь.
— Уснул, что ли? — спросил Серега, немного отдышавшись.
— Маленько.
Ленька виновато швыркнул носом, покручивая пяткой землю. Лицо его опухло от сна и слез, глаза заплыли, и даже веснушки будто бы разбухли.
— А мне папа говорит, беги, видно, одолели нашего пастуха коровы. Теперь они отведали клеверу, будут туда заруливать.
— Это вон Коршунова блудня водит.
— Ты иди сполоснись.
Сбегал Ленька к воде, умылся и попил пригоршнями, полегче стало. Брат ушел в кузницу. Все-таки справедливый он, другой бы надавал тычков.
Сел на бугорок, приуныл. Нахлестанные клевером ноги жгло, трещинами перебило кожу, посильней, чем у Верки. Перед сном ноги затоскуют до слез, бабка помажет их сметаной, чтобы отмякли. Дню, кажется, конца не будет, не дождаться того момента, когда солнце уколется о шпиль ильинской церкви. Утром оно поднимается заметно, а в полдень словно останавливается: так бы и поторопил. И, как всегда, после какой-нибудь неудачи хотелось поскорей стать взрослым — сам себе хозяин. Леньке кажется, что он живет давно-давно, а чтобы вырасти с Серегу, надо прожить еще столько.
