Елена Серебровская - Весенний шум
Бело́, бело́, бело́! Все кругом бело́: и улицы, которые видны из окна, нарядные улицы с белоснежными подушками на подоконниках, с пуховыми коврами на панелях, с белыми густыми кружевами на кругленьких головках молодых лип. И сестры, и санитарки — они тоже в белых халатах, в белых косынках. И даже сам главный врач в белом халате, врач, который, увидя выходившую из ванной только что приехавшую в больницу Машу, пробормотал себе под нос недовольно: «Что это, школьницу привезли?» Почему он принял ее за школьницу? Может, вид у нее слишком испуганный? Как обидно: стараешься воспитывать себя, закалять, стараешься стать зрелым человеком по своим понятиям и поведению, а какой-то посторонний человек, видящий тебя первый раз, возьмет и определит: школьница!
— Ребеночек у вас хороший, на снег родился, — сказала нянечка, успокаивая Машу после родов. И верно: только вышла она с экзамена, как пошел снег, первый снег в этом году.
В больнице время шло медленно, и никто не торопился отвести Машу в ту комнату, где рождаются дети. «Вам нескоро», — говорили ей. А ей казалось, что люди просто недостаточно чутки, что о ней забыли, что страдания ее никто не хочет облегчить.
Сама! Не подчиняться никому и ничему слепо, действовать по собственному разумению — вот на каких понятиях выросла Маша. Не подчиняться! Делать по-своему!
И вот она оказалась беспомощной и покорной судьбе, — не подчиниться природе уже нельзя было. «Мне больно, я не хочу!» — кричало всё в ней, но деться было некуда. Кто поможет? Кто прекратит это истязание?
«Сама и помогу, — подумала она. — Я же все понимаю. Мне больно, но ведь он, кто-то новый, очень хочет родиться. Я-то дышу, почему же ему нельзя? Я же хочу его, жду его, — на кого же я сержусь? Очень больно. Но наступит день, когда я буду вспоминать это с улыбкой. Вот сыплется белый снег, — он будет сыпаться и завтра, а я буду уже лежать в чистой белой постели, тоненькая, забывшая про боль, буду отдыхать. Вот валится с неба белый снег, — так валился он и в прошлом году, так будет валиться и в следующем. Есть в природе такое, что не меняется веками, тысячелетиями. Мне снова больно, но это так же неизбежно, как отдых, который придет вслед за болью на несколько светлых мгновений. Герои выдерживали пытки, жестокие истязания, неужели я закричу от этого небольшого страдания, естественного и неизбежного, как сама жизнь? Или у меня нет гордости?»
У нее хватило гордости. На всякий случай она сцепила зубы, чтобы крик не вырвался нечаянно, непроизвольно. Хуже, хуже, хуже — да кончится ли это когда-нибудь! Мучьте меня, я все равно не заплачу!
— Девочка! — сказала кто-то из женщин, суетившихся вокруг нее. — Посмотрите, какая хорошая у вас девочка!
Уже! Маша приподняла голову: какое оно, дитя?
Из рук молодой женщины в белом халате на Машу смотрело маленькое существо, чистенькое, смугло-молочного цвета, приятное, с влажными шелковистыми черными волосами. Крупные голубиные веки на мгновение раскрылись, и оно взглянуло на лежавшую перед ним измученную женщину. «Глаза — это частица мозга, выдвинутая наружу», — сказал кто-то когда-то. И пусть любые светила медицины говорят теперь, что младенец сначала ничего не видит или видит все вверх ногами, или вообще не умеет сосредоточить взгляд на чем-нибудь, — пусть говорят, Маша все равно не поверила бы. Ее дорогое дитя свой первый взгляд подарило ей, матери!
Девочка! Ну и хорошо, ну и пусть, еще и лучше. Рассуждать Маша больше уже не могла, очень ослабела. Вокруг нее суетились, кто-то перекладывал ее на носилки, кто-то командовал негромко: «В операционную!» Что, еще не кончено?
— Только начинается! — сказала нянечка, услышав Машин вопрос, и вздохнула. — Да ты не бойся, пройдет и это. Еще полчасика.
В палате тихо. Наступил вечер, принесли покормить детей. А Лозу никто не вызывает, ей не несут. Почему? Забыли?
— В первые сутки ребенок не хочет есть, — объяснили женщины.
Наступают вторые сутки. Маше никого не несут. Да жива ли она, та маленькая девочка? Может, с ней что случилось? Почему не несут?
— Не волнуйтесь, мамаша, вам вечером принесут, — говорит сестрица.
Проходит утро, проходит обед, детей приносят и уносят, а Маше никого не несут. Нет, что-то наверное случилось! Невозможно ждать больше!
Уже вечер. По коридору снова катится тележка с младенцами. Они уложены на тележке рядками, как булочки-батончики. Все они туго завернуты в одинаковые голубые одеяльца, видны только крохотные личики. Из одеяльца выглядывает на тесемке привязанный к руке кусочек белой клеенки с номером. Перепутать боятся. Ну, Маша нашла бы свою из сотен, из тысяч. Один раз всего и видела, но запомнила навеки.
— Шестьдесят третий, — получите, мамаша! — говорит сестрица, подавая Маше голубой батончик. Из одеяльца смотрит маленькое знакомое лицо. И тебя упаковали, доченька!
Ну, получила. Положила рядом с собой на подушку. Открыла грудь, приблизила к маленькому рту. Белая капля блестит на крошечных губках, но девочка не двигается. Ей все равно, она не умеет есть и не знает, что это приятно.
— Да бери же ты! — уговаривает Маша, стесняясь соседок. Наверно, им смешно. Наверно, их дети вели себя нормально, сразу занялись своим делом. А эта не берет.
В палате тихо. Матери кормят младенцев, и только Маша смотрит на свое сокровище с тоской: почему ты не сосешь, почему? Ты же голодная. Тебе же надо расти, набираться сил.
А сестрица пришла за детьми.
— Она у меня… не умеет есть, — сквозь слезы говорит Маша, отдавая обратно ребенка. — Как же быть? Почему это у меня… родился такой ребенок, который не умеет? Как же он жить будет?
— Научится! — беспечно говорит сестрица и забирает девочку обратно. — Через четыре часа снова принесу, не расстраивайтесь.
И через четыре часа повторяется та же история. Маша просит свою девочку, уговаривает. Сестрица пробует помочь. Как трудно всё в первый раз!
Девочка мучает мать трое суток, на четвертые начинает сосать, причиняя острую боль.
* * *Как назвать маленькую? Феликсом не назовешь, — если бы мальчик родился, назвала бы Феликсом непременно. А девочку? Надо бы в честь кого-нибудь хорошего. А если назвать в честь тети Зои? Любимая Машина тетка! Жаль, что последние годы Маша так редко с ней виделась. Тетя Зоя окончила университет, вышла замуж за какого-то студента старшего выпуска, который уехал после учебы на Урал и Зою с собой потянул. Мама огорчалась, что Зоя едет в такую даль, боялась, что там снабжение плохое, что квартиры не будет. Все вышло иначе. Они уехали в Магнитогорск, и спустя два года Зоя была выбрана депутатом горсовета. Сначала она преподавала историю, потом перешла целиком на партийную работу, а знания свои вкладывала в лекции на всякие политические темы. Муж ее был назначен директором какого-то института — в этом городе, куда они попали, все организовывалось заново и каждый образованный человек был на счету.
Итак, милая Машиному сердцу Зоя жила далеко. У нее уже было двое сыновей, каждое лето Зоино семейство ездило куда-нибудь на Черное море, в Крым или на Кавказ. Только в Ленинград ни разу не собрались, мама очень обижалась на них за это. Но письма писать Зоя не забывала.
Девочка будет Зоей. Маша даже не подумала о том, что и у бабушки могут быть свои предложения, она решила бесповоротно.
На другой же день после рождения малышки на Машину тумбочку в палате посыпались записки и посылки. Скоро ей уже некуда было ставить эти пакетики с кексами, конфетами, маслом, бутылочки со сливками, с домашним клюквенным сиропом. «Ешь побольше!» — писали в своих записках ее друзья и родные, и она ела, но «побольше» не получалось.
Первой была записка от мамы, — кто же раньше мамы подумал бы о ней в такую минуту! Потом писали братья, писала Люся, узнавшая все по телефону, писала Лида, писали товарищи из студенческой группы. Девочки из группы успокаивали Машу по поводу того, что она пропускает лекции: «Мы специально ведем для тебя по очереди отдельный конспект, не расстраивайся, ты ничего не теряешь».
