Евгений Чернов - На узкой лестнице
Пришла соседка, живущая через стенку, женщина лет сорока, общительная и добрая. Когда Василий и Наташа вселились сюда, она первая объявилась, предложила свою помощь. Она все умеет: и щели зашпаклевать, и гардины повесить, и побелить, и покрасить. А может и за хлебом сбегать.
— Ну, как у вас? — весело спросила соседка.
— Дочка, — ответил Василий.
— Ой, радость моя! Ой, как хорошо! Все, теперь помощница есть. А я вот решила по квартирам походить, пока все дома. У нас на венок принято собирать, когда кто усопнет… Бабушка под вами умерла.
— Как? — только и смог сказать Василий.
— Да вот так, как и все… Мучилась — ужас, не дай бог такой смерти. Сын с внуком приходили, стучали, стучали, никто не открывает. Тогда дверь топором отжали. А она тут же, под дверью, и лежит. Сутки, наверное, ползла к дверям. Еще теплая была. Хоронить будут или завтра, или послезавтра. Жара, нельзя долго держать.
В первую минуту Василий не мог понять случившегося, не поверил. Он молча смотрел на соседку круглыми темными глазами, смотрел не мигая, и это, наверное, было неприятно, потому что она отвела взгляд и стала словно бы оправдываться:
— Так-то вот… Была — и нету… Тут и мы виноваты, все виноваты. Заметили же — не появляется… Кто-нибудь обеспокоился? Ку-уда-а там! А шутить — так все: жениха нашла, к жениху ушла. А чтобы подняться к ней, узнать в чем дело — нет. Это же надо подниматься, лишние шаги делать. А кто будет лишние шаги делать? Кому это нужно? Нам сейчас друг до друга… — Соседка покачала головой и замолчала.
— Извините, я ваших порядков не знаю, по скольку собираете?
— Твердого тарифа нет, кто сколько даст, — ответила соседка. — Кто и рублевку, а кто и ничего, есть кашалоты.
Василий достал из кармана сверкающий юбилейный рубль.
Соседка подбросила денежку на ладони, лицо ее расцвело, и было видно, как она прямо на глазах проникается к Василию еще большей симпатией.
Василий закрыл дверь и прошел на кухню. Не зажигая света, встал у окна. Беспросветная темень царила над городом. И таким Василий почувствовал себя маленьким, ничтожным, что горло перехватил спазм. После соседкиного сообщения все вдруг сместилось и перемешалось. Так исподволь накапливается электричество, и когда образуется излишек его, — в какой-то неожиданный момент сверкает молния. Вот и у Василия что-то накапливалось в тайниках подсознания, что-то тасовалось, выстраивалось в определенный порядок, и ему казалось, что все идет правильно, как и должно идти. Но вдруг вспыхнула молния, и распался четкий порядок, и как будто бы не было никогда этого порядка.
А он, Василий, уже не первой молодости. Это Наташке двадцать четыре, ей пока что проще, тут и спросить не с чего: школа, институт, теперь вот — ребенок… Жизнь Наташку еще не испытывала серьезными развилками. А ему через год разменивать четвертый десяток. Женился поздно, в двадцать семь лет; наивно полагал: чем дольше и тщательней выбор, тем надежней. Ерунда! Как повезет!
Ни городов, ни профессий Василий не менял. Подобно взвешенной частице, стоял на одном месте, жил, смотрел, как живут другие. Смотрел и слушал. И сама жизнь, условия ее учили Василия сохранять неподвижность, занимать одно и то же положение, какие бы там подводные течения ни возникали, как бы ни взбалтывали сосуд. По крупицам накапливал он золотой свой, бесценный опыт, выстраивал четкий нерушимый порядок. И уважал себя за то, что сумел-таки найти честный контакт — без унижений, без пошлых изгибов — между своей совестью и совестью окружающих.
Впервые о такой взаимосвязи он задумался еще в армии. Было тогда их три неразлучных друга: он, Боря из Горно-Алтайска и еще один из Рязани. Тайн между ними не было, касалось ли это домашних дел или служебных. Они вслух читали письма, делились посылками, выручали друг друга последней папиросой. Однажды Василий и Борис были в дозоре, и почта пришла без них, был пропущен жгучий момент, когда старшина запускает руку в рюкзак, достает письмо и выкрикивает фамилию. И каждый раз замирает сердце, потому что следующее письмо обязательно должно быть твоим. Тот, который из Рязани, весь вечер ходил молчаливый, какой-то подавленный. Василий и Борис решили, что он получил плохое известие. Но как ни пытались они узнать причину, ничего не получалось: все хорошо, все отлично, повода для переживаний нет. После отбоя тот сразу же накрылся с головой одеялом и затих. Василий и Борис поболтали немного о том о сем — койки друзей стояли рядом, — и показалось им странным, что товарища так быстро потянуло в сон. Постепенно казарма затихла, стали раздаваться первые храпы и первые злые советы:
— Сапогом его!
А этот, из Рязани, как умер. Может, задохнулся? Сорвали одеяло и обалдели: товарищ лежал в обнимку с огромной жестяной банкой джема; запускал туда палец, поддевал, сколько сможет, и отправлял в рот. Друзья растерялись и молча смотрели на него, а он смотрел на них перепуганно, инстинктивно закрыв банку растопыренными пальцами.
Дружба была самым позорным образом предана, растоптана, оплевана. Стали решать: как проучить подлеца. Избить? Нет, слишком все просто, к утру очухается. Не разговаривать? Других друзей найдет, таких же подонков, как и сам. И тогда они придумали самое жестокое наказание: пусть сейчас же, на их глазах, пятерней, пальцем, как угодно, съест всю банку. Тот вначале обрадовался, что так легко отделался. Но чем ближе становилось донышко, тем сильнее проступали на его лице му́ка и отвращение.
Василий, глядя на того, испытывал и злорадство, и ненависть, и зависть: жрет, скотина, не горчицу, а клубничный джем. Но потом отвел взгляд. Ему стало не по себе, как бывает не по себе сильному воину перед беспомощным врагом, которого все-таки необходимо уничтожить. Ему стало стыдно и за себя, и за того, и вообще — за людей. Самые умные — и самые жестокие! Что они делали? Они медленно казнили себе подобного, и, самое главное, — наслаждались этой медленной казнью…
А сегодня весь день? Старуха… Та, что под ними… Как ни утешай себя, как ни доказывай себе, что ты несообразителен до тупости, что закручен суетой, повязан беременной женой, — все это, в сущности, наивные и вовсе не успокаивающие отговорки. Все он видел, все предчувствовал. Просто боялся потревожить себя лишним движением.
А-а-а… Умирает тот, кому суждено умереть. И не нам судить природу.
Василий щелчком отправил окурок в окно, проследил, как огненная точка описала плавную дугу и пропала в черной листве тополя.
Узнать бы, как звали старуху, и этим именем назвать дочку…
Он долго не мог уснуть и слышал, что и под ним не спали: там передвигали мебель, глухо бубнили мужские голоса, женский, тонкий, плакал…
Утром Василий в белой рубашке, с коробкой конфет и бутылкой сухого вина — на всякий случай, может, кого удастся угостить — спускался по лестнице. А навстречу ему два грузчика, хрипло дыша, затаскивали гроб. За ними поднимался сын старухи. Его еще не было видно, но слышался ласковый голос, который, как несмышленышей, уговаривал грузчиков:
— Осторожненько, осторожненько, как бы не ободрать. Такая узкая лестница.
Василий остановился как вкопанный. Еще секунда — и появится ровный, словно прочерченный мелом по линейке, пробор. Что они скажут друг другу, когда встретятся взглядами?
И Василий бегом вернулся к себе, прикрыл дверь, стоял и ждал, когда утихнет возня этажом ниже.
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА
Никогда еще не было, чтобы Викентий Викентьевич на пути к уважаемой им женщине Раисе Михайловне чего-нибудь не претерпел в городском транспорте. И пуговицы у него рвали, как ножом, выковыривали вместе с корнем; и чемоданчик открывался при выходе из автобуса, и просыпались оттуда на заплеванный асфальт, на грязный бумажный мусор всякие вещицы, необходимые в хозяйстве: от пакетиков лаврушки и зубной пасты до бельевых прищепок. Был случай, когда анемичная девица с наглым выражением лица продавила своим «гвоздиком» штиблет Викентия Викентьевича. И всегда какой-нибудь пассажир находил повод обругать его, сделать ему замечание. Викентий Викентьевич только втягивал голову в плечи, становясь от этого еще меньше и тоньше, но дух его в унизительных подобных ситуациях оставался тем не менее на высоте. В пустопорожние препирательства не вступал.
А в этот раз Викентия Викентьевича прихватило в метро. Он всегда спешил, постоянно несся чуть ли не бегом, ловко отыскивая зазоры в монолитном, на взгляд какого-нибудь приезжего, человеческом потоке. И вот когда он прыгал по ступеням на переходе и только хотел обогнать очередного — неловко повернулся, и в груди его с левой стороны что-то зажало, такое было ощущение, будто бы дьявольской резиной подтянуло плечо к бедру, и главное — изнутри. Не так это было больно, как страшно. Так и показалось, что пришел конец света. Но Викентий Викентьевич был по профессии психолог, поэтому тут же взял себя в руки и с иронией подумал: «Спазм? Очень мило! Откуда бы он мог взяться?»
