Алексей Першин - Не измени себе
Тихонько постучал в окошко, над которым красовалась надпись: «Отдел кадров». Оно не сразу открылось. Но вот показалось красивое, не очень молодое женское лицо. Из приветливого оно вдруг стало суровым.
— Слушаю вас, молодой человек.
— Извините… Я в отношении работы… — каким-то не своим, деревянным голосом пробормотал Борис.
— У вас направление из биржи?
— Да… То есть нет, позвонить должны, — растерялся Борис.
Красивое лицо исказилось гневом.
— Вы что, молодой человек, правил не знаете? Принимаем на работу только по направлению биржи труда. — Губы ее презрительно скривились. — Драться, как я вижу, вы успели научиться, а вот правил соблюдать не желаете. — И окошко резко захлопнулось.
Тыльной стороной руки Борис смахнул пот со лба. Чертова мамзель, даже вопрос задать о Разумнове не дала.
Кто-то вдруг хлопнул сзади Бориса по плечу. Он обернулся и… отпрянул, удивленный. Тот самый парень, который поставил ему синяк под глазом, стоял рядом и от удовольствия растягивал в улыбке рот до ушей.
— Вот так встреча, а мы тебя уж и не чаяли увидеть!
Но Борису было не до улыбок.
— По вашей милости от ворот поворот получаю, — буркнул он и, отвернувшись, направился к выходу.
— Да ты постой, чудак-человек, — всполошился парень, хватая за руку Бориса. — Я же извинился… С кем не бывает?.. Лучше толком расскажи, что тут произошло?
Борис неохотно рассказал о случившемся.
Слова его произвели неожиданное впечатление на собеседника. Глаза Сергея зло сощурились, он погрозил сжатым кулаком окошку и громко сказал, явно в расчете на то, чтобы его услышали:
— Эта мамзель кое у кого из наших в печенках сидит. Законница… — Он замолчал, над чем-то размышляя. — Ты вот что, браток. Кадрами ведает не эта Аделина Макароновна, а большевик Разумнов. Может, слыхал о таком? Айда к нему…
Начальник отдела кадров Константин Арефьевич Разумнов, мужчина лет тридцати трех, с округлым лицом и щеточкой аккуратных черных усов, участливо осведомился: почему так долго Борис не давал о себе знать? Секретарь райкома комсомола Клавдия Ивановна Осетрова еще неделю назад звонила о двух уральцах.
— Видите ли… — Борис замялся. — Хотелось проявить самостоятельность — меня ведь никто не знает. Может, я обормот или за длинным рублем в Москву…
— Ах, вот оно что! — Разумнов насмешливо улыбнулся. — Щепетильность и гордость — это все похвально, конечно… Но нужно знать Осетрову… Глаз у нее наметанный. Пока что ни разу не ошиблась. Человек она особой закалки. Всего лет на пять постарше вас… Но опыта у нее поднакопилось порядочно. С беспризорниками возилась много лет. Так-то, Дроздов.
Помолчали, думая каждый о своем. Но вот Разумнов, глянув на Бориса исподлобья, спросил: откуда у него такое украшение под глазом? Тот, не смущаясь, сердито ответил, что кадровые станкостроители таким вот образом утверждают свой авторитет.
Разумнов насторожился, попросил рассказать подробней, но Борис сидел насупившись и молчал.
— Видно, не очень приятно вспоминать… Ну что ж, не хочется говорить — и не надо. — Разумнов резко переменил тему разговора. — Документы, я надеюсь, у вас в порядке?
Борис подал свои бумаги. Чем дольше Разумнов их читал, тем светлее становилось его лицо.
— У вас, Борис Андреевич, как я вижу, уже начала складываться рабочая биография… Надеюсь, как-нибудь расскажете на досуге?
— Хоть сейчас могу. У меня этого досуга — отбавляй.
— Был у вас досуг, молодой человек, а с этого часа не станет, и полагаю, надолго.
Борис боялся поверить своим ушам.
— Так вы берете меня?
— Конечно, Борис Андреевич. В неполные девятнадцать лет — пятый разряд… Думаю, стыдно мне за вас не будет.
А Борис все еще не мог поверить.
— Берете даже с этой вот блямбой? — изумленно проговорил он.
Разумнов вскинул удивленный взгляд на Бориса, откинулся на спинку кресла и вдруг откровенно рассмеялся.
Привлеченная смехом, в кабинет заглянула помощница. Она молча оглядела обоих и, ничего не поняв, осторожна прикрыла за собою дверь.
Потерянный вид этой своенравной женщины вызвал и у Бориса смешок.
— Наверное, впервые в жизни так растерялась Аделина Макароновна?
Разумнов, согнав улыбку с лица, переспросил вполголоса:
— Как… как назвали ее?!
— Это ее ваши рабочие так зовут — Макароновной, — смущенно пояснил Борис.
Разумнов задумался, постучал карандашом по краю стола, сказал со вздохом:
— Не любят ее у нас, товарищ Дроздов. Есть в ней сухость какая-то… высокомерие, что ли… А вот документы содержит в безупречном состоянии. Странный человек. Муж ее, крупный инженер, эмигрировал во Францию в восемнадцатом. Она же наотрез отказалась и дочь не отдала. Русские, говорит, с Россией должны быть. А высланные мужем средства на переезд отнесла в Госбанк. Попросила истратить их на борьбу с беспризорностью. А в двадцатых-то годах — холод, голод… Вот и суди-ряди о человеке.
На лице Разумнова не осталось и следа недавнего веселья. Оно стало озабоченным и, как показалось Борису, чуть встревоженным. Он снова стал перелистывать документы Дроздова.
— Я не вижу заявления.
— Так я же… не знал.
— Работе — время, потехе — час. Пишите, Борис Андреич, что просите принять слесарем, а мы вас пока что зачислим распределителем работ.
Борис опешил. Распределитель работ. Да это же — кто куда пошлет.
— Константин Арефьич… у меня все-таки пятый разряд…
— Знаю, браток, и сочувствую, но нет пока что единицы. Не надо огорчаться. Прослежу лично. Не обидим, можешь на меня положиться. — Он сколол бумаги Дроздова, улыбнулся чему-то и крикнул в соседнюю комнату: — Аделина Макаровна!
Инспектор тотчас вошла.
— Оформите товарища Дроздова распределителем работ. Временно, конечно.
— Но у товарища… нет направления биржи. И мне думается… мы не можем.
— Не нужно осложнять дело, Аделина Макаровна. Мы все можем. К тому же о товарище Дроздове звонила Осетрова. Вам известна такая? Распределители работ нам нужны. А в заявлении Борис Андреич будет просить место слесаря. — И Разумнов протянул бумаги Бориса инспектору. Оттопырив мизинец, она взяла документы двумя пальчиками и вышла.
Разумнов выразительно глянул на Бориса, шепотом спросил:
— Макароновна, говоришь? — и уже громко: — А вы пишите, пишите. Бумага на столе, чернила — тоже, грамоте обучен. Так или не так?
— Так, Константин Арефьич.
На уголке заявления начальник черкнул неразборчивую завитушку.
— Прошу, товарищ Дроздов. В цех надо отправляться немедленно. Только что по болезни отпустили работника домой.
— Мне бы… спецовку какую-нибудь. А то… весь гардероб на мне.
— Это само собой. Пропуск получите, когда фотокарточку принесете. А сейчас временный выдадут.
Разумнов встал, протянул Борису руку, сказал внушительно:
— Надеюсь, не опозорите имя нашего завода. Хочу верить, что и для вас он станет родным домом. Желаю успеха.
Борис хотел ответить так же бодро и торжественно, но не нашел нужных слов, только растерянно кивнул.
— Да, чуть не забыл. Осетрова говорила о двух уральцах. Второй-то где?
Борис нахмурился. Вот уж о ком не хотелось говорить.
— Уже работает. Дядя о нем позаботился. На токарный устроил.
— Вот как! — Константин Арефьевич беспокойно побарабанил по столу пальцами. — А как с жильем? Есть какая-нибудь крыша над головой?
— Снял. На бирже нашелся хороший человек, сначала у себя приютил, потом помог найти недорогую комнатку. Далеко, правда, по жить можно.
Беспокойство не покидало Разумиова. Он не сводил сочувственного взгляда с Дроздова.
— Понятно. Плохо у нас с жильем пока что. Не доходят руки. Но всему свое время. Когда-нибудь и мы начнем строить свои дома. Дай только с силами собраться, — он глубоко вздохнул. — Много у нас дыр, товарищ Дроздов. Прямо скажем, много. Но лиха беда начало. Будет и на нашей улице праздник…
Глава вторая
Скитания
И Борис тоже верил, что праздник на его улицу придет, и придет обязательно. Но пока что ему одному в незнакомом городе было трудно. С Пашкой они расстались, и, судя по всему, — расстались навсегда. Переночевав у своего нового знакомого, Петра Ильича, Борис на другой день тоже отправился на биржу труда, и там они случайно встретились с Пашкой. Он был не один. Его сопровождал дядя. Они вместе вошли в один из кабинетов и долго не выходили оттуда. Борис решил дождаться. Минут через десять Пашка вышел возбужденный, радостный, на ходу читая полученную бумагу.
Но вот увидел Бориса. Ни один мускул не дрогнул на его лице, только обронил на ходу:
