Анатолий Чмыхало - Три весны
— Тамара, иди сюда, — шепотом позвал он свою двенадцатилетнюю сероглазую сестренку. — Я тебе что-то скажу. По секрету.
Тамара исподлобья недоверчиво посмотрела на него.
В его словах почудился ей подвох. Никогда Алеша не открывал ей своих тайн. «А может, их у него и не было вовсе, а вот теперь появились?» — думала она, нерешительно останавливаясь у порога.
— Ты поближе. Иди сюда, ко мне.
— Зачем? Бабушка у соседей. Говори, Леша, я никому не расскажу.
— Так вот, Тамара… Это будет скоро, очень скоро. На днях… Я ухожу в армию. Да-да, вот увидишь! — сказал Алеша, чувствуя, как его охватывает неуемный восторг.
— И это вся тайна? Да про армию ты столько уже говоришь. Целый год! И даже побольше года!
— Говорить все можно. А тут меня забирают. Пришлют повестку — и все. Поняла?
— А тебя папа отпустит? — спросила Тамара, пугливым зверьком косясь на дверь. — А бабушка отпустит? Ведь это надо спроситься!..
— Глупая. Я ведь взрослый. И никого не надо спрашивать. Буду военным летчиком, как Валерий Чкалов.
— Будешь бомбы бросать? — поинтересовалась она, оглядывая худощавую, нескладную фигуру брата.
— Может, бомбы, а может, стрелять из пушки.
— Пушек у самолетов не бывает.
— Бывают. Точно. И еще какие пушки, если б ты знала!
Тамара подошла вплотную к Алеше и прижалась русой головкой к его груди, и Алеша со сдержанной лаской погладил ее по кудряшкам. И подумал, что ему трудно придется без Тамары… А Тамаре будет еще труднее.
— Я плакать буду, — тихо сказала она.
Он невесело улыбнулся. Затем попросил ее до поры ничего не говорить отцу и бабке.
Хлестал частый холодный дождь. Под окошком стояли серые лужи, раскисшая земля походила на антрацит.
Накинув старую фуфайку, Алеша выскользнул под дождь. Он не мог ждать, когда кончится ненастье. Он спешил к Ваське Панкову. Нужно было поскорее все сделать с метрикой, чтобы уехать в один день и в одно училище с ребятами.
Пока Алеша шел, дождь усилился. Мутные потоки змейками разбегались по глиняным дувалам, по мостовой.
Васька жил в полуподвале старого каменного дома. В сени вела лестница, выложенная тонкими плитами рыжего песчаника. Алеша едва сделал по ней неуверенные три или четыре шага, как оказался в кромешной темноте. Он протянул руку вперед, захватил ею воздух, пытаясь поймать скобу двери. Но скобы не было. И тогда постучал.
Ему открыл Васька. Видно было, что он недавно встал с постели. Круглая с жесткими волосами Васькина голова была растрепана, веки припухли, словно Васька только что плакал. А интересно, плакал ли он хоть когда-нибудь? Вряд ли.
— Ну проходи, — приветливо сказал Васька, пропуская Алешу вперед.
— Может, не выводить хлоркой, а попробовать как-нибудь по-другому, — не совсем уверенно проговорил Алеша, перед тем как достать метрику из кармана штанов.
— Проверенный метод. Давай. Чего тебе тут поставить?
— Год рождения. Надо двадцать третий. Вот тут. Может, вместе пойдем?
— К кому?
— Ну к твоему…
— Да ты что? Он этого не любит. Я-то знаю тебя, а он нет… Ты не трусь. По его документу сам бог в рай примет, — Васька лихо подмигнул Алеше.
4Костя сердился на Алешу. Ну разве это друг! Столько заступался за него перед учителями, а он не хотел понимать этого. На уроке, положив лохматую голову на парту, Алеша выговаривал:
— Ты, Костя, скучный. Трудно будет жить с тобой Владе. Да она тебя бросит… И не надо мне от тебя ничего!.. Подумаешь, учком! Ну позовут в школу отца, а он не пойдет.
— Как не пойдет? — раздувая ноздри, сурово прошептал Костя. — Почему?
— А зачем? Учусь я знаешь как, а если планую, то в библиотеку. Возьму справку в публичке.
— Это тебя не спасет! — жестко бросил Костя.
— А что твой учком! Тоже мне, начальство! Сидят там четыре подлизы…
— Значит, и я в том числе? — вспыхнул Костя, сжимая увесистые кулаки.
Значит, и ты. А драться нельзя. Ты ж на уроке, товарищ Воробьев.
— Слушай! Брось, Лешка. Я хочу как лучше, так ведь.
— Слушаю и повинуюсь, как говорила Шахерезада.
Костя понемногу остывал. Что ни говори, а он не мог сердиться подолгу. Особенно на Алешу, который, в сущности, не такой плохой парень.
А на перемене Петька Чалкин из десятого «Б» с озабоченным видом подошел к Косте. Звякнув значками, уперся спиной в подоконник. Глухим баском, чтобы никто, кроме Кости, не смог услышать, сказал:
— В комитете тревожный сигнал по вашему классу. Ты ведь дружишь с Колобовым?
— Да. Живем близко, вместе готовим уроки, — насторожился Костя.
— Понятно, — Чалкин слегка наморщил высокий лоб, напряженно размышляя о чем-то.
Петька Чалкин, или как его называли ребята между собой — Петер, считался волевым и принципиальным. Случилось, что его отца, военного, комбрига, арестовали, и Петер наотрез отказался от него. На комсомольском собрании так и сказал:
— Теперь это чужой мне человек, совсем чужой. Я не хочу его знать.
Костя помнит, как зал тогда испуганно примолк. А дома Костя упрямо и яростно протестовал, когда родители, обсуждая эту новость, осудили Петра.
— Я б ему голову оторвал! — гневно сказал отец.
— Несмышленый он, ваш Петер, — с укором проговорила мать. — Ежели суда не было, то никто и не скажет, виноватый или нет. Да уж какой-то отец ни есть, а все ж кровь родная.
— Петер прав! — упорно настаивал Костя.
— Это и ты бы от меня открестился, случись что со мной? — спросил отец.
— Я бы не отказался.
— Почему же так?
— А потому, что не смог бы. Нет у меня воли!
— Ишь ты, какой умный!.. Выходит, была бы воля…
— Хватит вам, — сказала ласково мать, ругая себя в душе за то, что поддержала этот разговор. Теперь примется отец пилить Костю.
— Сопляки вы все безмозглые, и одна вам цена! — отец в сердцах сплюнул раз и другой на пол и схватился за сердце.
— Ты, Костя, сбегал бы за хлебом, — мать вытолкала сына за дверь, чтобы положить конец этому разговору.
Косте было известно, что не одобрил Петерового поступка и Федя, который хорошо знал Чалкина-отца. Они вместе воевали в гражданскую и против басмачей. Костя слышал своими ушами, как Федя говорил Петру:
— Поспешил ты, Петька. Отец у тебя не тот человек, запомни! И я докажу это!
Но чего натворил сейчас Алеша Колобов? Что за сигнал поступил в комитет комсомола? И почему с Костей разговаривает об этом Петер, а не секретарь комитета?
Как бы угадав Костины мысли, Петер сказал:
— Мне поручили выяснить и доложить. А ты не либеральничай, не отмалчивайся. Выступи, как положено комсомольцу. Будь выше личных симпатий.
— А что такое?
— Узнаешь на собрании, — уклончиво ответил Петер.
Он явно не доверял Косте. Как-никак Костя — приятель Алеши.
— Ладно. Я выступаю, — неохотно пообещал Костя. — А это уж очень нужно?
— Вот ведь ты как…
— Чего?
— Пассивничаешь. А нам нужно драться за людей, Воробьев. За каждого комсомольца.
«Все-таки жалко ему отца или нет? — думал Костя, глядя в широкоскулое лицо Петера. — Должно быть, жалко. Я бы все-таки действительно не смог… И потом ведь сам Петер не знает толком, за что посадили его отца. Говорят, за какую-то давнюю историю, когда комбриг Чалкин еще воевал в Средней Азии».
Литератор Лариса Федоровна посмотрела на пустовавшее место, где должен был сидеть Алеша:
— Я вас прошу, Воробьев, сказать о поведении Колобова его родителям. Еще один прогул, и педсовет не допустит его к экзаменам. Где он бывает?
— В библиотеке, — солидно ответил Костя. — Читает стихи.
— Он все врет, этот Колобов, — крикнул Ротштейн.
— Заткнись, Сема! — не выдержал Васька, считавший своим долгом заступаться за всех.
— Панков, выйдите из класса! — нервно сказала Лариса Федоровна. Она терпеть не могла жаргонных словечек. За них не раз попадало ребятам.
Васька нехотя поднялся, стукнув крышкой парты, и направился к двери. Ему не хотелось уходить. Он шел не спеша, словно надеясь, что его остановят. Но Лариса Федоровна молча смотрела ему в спину до тех пор, пока за Васькой не закрылась дверь.
Дальше урок пошел нормально. О Ваське и Алеше, казалось, все забыли. Однако, когда Лариса Федоровна вызвала к доске второгодника Саньку Дугина и он ничего не смог ответить, она едко заметила:
— Мы говорили о Колобове. И вы, Дугин, посмеивались. Да-да. Конечно, вы аккуратно ходите в школу, но для чего ходите — непонятно.
— Я учил… — подавленно вздохнул Дугин, отводя в сторону растерянный взгляд.
— Плохо учили. Садитесь.
Дугин понуро сел. О чем-то пошептался со своим соседом Митькой Кучером и процедил сквозь длинные и острые, как у крысы, зубы, чтобы слышала Лариса Федоровна:
— Я тоже буду плановать.
— Сделайте одолжение, — взглянув на Дугина, сказала Лариса Федоровна, и брови ее круто переломились.
