Владимир Битюков - Лесничиха
— Эти — нет, эти уж при наших. А есть, что и при фрицах сеяла… А что? — Она посмотрела на него, слегка нахмурилась.
— Чудная ты… — засуетился Порфирий, отыскивая на» столе плитку шоколада. Нашел — тут же, под рукой, — протянул Варе, коснувшись, как помадой, ее влажных губ.
Она лизнула языком коричневое пятнышко и отстранила голову:
— Это на потом. Не надо сразу всё-то…
Долго сидели полуобнявшись, слегка покачиваясь. Варя совсем захмелела. Она с напряжением смотрела на его лицо, на светлый ежик волос, шептала: — Двадцать три тебе года… — Ему было больше тридцати, но он молчал. — И все я о тебе знаю. — Смотрела в глаза. — Все-все! Чистые твои глаза, хорошие, как речка. Так все и видать до самого-самого донышка…
— Варюша!
— А я темная. — Она продолжала шептать. — Извороненная вся… Уходи, Порфирий. Хватит…
Петрунин чувствовал, что, встань он сейчас, она умрет, — Точно угадав его движение, она еще крепче притиснулась к нему, жалобно, тоскливыми глазами впилась в его острые зрачки.
— Нельзя нам вместе…
— Это почему же? — удивился он.
Варя потерла виски, прикрыла глаза ладонью.
— Сама не знаю, как все получилось. Что мы сидим вот так… близко. Незнакомые были — и вдруг… пожалуйста.
— Куда уж больше знакомиться, — засмеялся Петрунин. — Да я тебя вроде и раньше видал. В самом начале войны. Это не ты мне кинула на грудь букет цветов? Я еще кричал тебе, и ты мне кричала.
— Может быть… — кивнула она. — Тогда мы, девчонки с одного класса, многих провожали.
— А я, может, всегда о тебе вспоминал, — взволнованно сказал Порфирий. — Ты еще тогда была в белом таком…
— Все тогда были нарядные…
— Может, я шел к тебе, только к тебе, — еще более-взволнованно сказал он.
— Зря шел… Нельзя нам жениться.
— Ну и что! — задохнулся от таких ее слов Порфирий. Но тут же спохватился: — Это почему?!. — Она молчала. — Может, болеешь? — спросил он осторожно.
Она продолжала молчать.
— Может, это самое… — Он искал слова. — По женскому что?
Она рассеянно кивнула головой.
— Мне все одно! — снова загорелся он. — Да я тебя!.. Ухаживать буду за тобой. Холить. Поправишься ты, Варя… Я такие травки знаю… женские. Вылечу. Как на курорте будешь у меня, увидишь!
Он целовал ее соленое лицо, любя ее, жалея, уговаривая. И вдруг, будто хлестнуло его изнутри, остановился. Сдавленным шепотом спросил:
— Значит, ты уже… не честная, коли знаешь о своих делах?
Не дождавшись ответа, порывисто поднялся и стал ходить взад-вперед за ее спиной. Варя придерживала голову руками и все покачивалась, все куда-то плыла.
— Мы там кровь проливали, а они!.. — замахнулся голосом Петрунин.
Варя словно бы ударилась обо что-то. Застыла. Видно — было, как белеет, будто обжигается морозом, ее левое, только что такое розовое ухо. И пальцы на руках заметно омертвели. Повернулась вместе с табуреткой, уставилась суровыми, как на врага, глазами.
— Хорошо, я скажу, — продохнула она через силу.
Поднялась, шагнула к Петрунину — высокая, прямая.
Он смело смотрел ей в глаза. Ждал.
— Вот если, скажем, твоя невеста… та самая, чистая, о которой ты говоришь… вдруг попала фашистам в лапы. — Варя тяжело дышала, словно ее что-то душило. — И если, — повысила она голос, — эту девушку стали пытать! К примеру, эсэсовец один, бугай такой плешивый, в очках! Железом бить по голому телу, а девушка та ни слова о партизанах… Какая она тогда, все пока честная?!
— Тише, тише, — пятился Петрунин.
Варя еще ближе шагнула к нему:
— Нет, погоди, давай дальше! Так вот: бил он, значит, ее, бил, распалился до зверя и на недвижную, на кусок мяса набросился… бесчестить. И овчарки своей не постыдился! — Варя шатнулась, схватилась за горло, но тут же снова встала не шатаясь. Продолжала чуть тише: — Потом, конечно, меня — в яму, а наши подобрали, отходили, думали, что человек. А я… — она шумно захлебнулась воздухом. — А я хуже гада оказалась! Убитая была, никто, а понесла!
— Врешь, — шептал он, прижимаясь к двери.
— Правда! — крикнула Варя. — Можешь спросить? Это-то знают кругом!
— Врешь! — наперекор всему шепотом кричал Порфирий. — А, Варя? Ну скажи, что смеешься! — И яростно, пинком отбросил подползшего к порогу щенка.
Не поворачивая головы, сквозь подступившие слезы, она проследила, как упал щенок. Сказала тихо:
— Между прочим, я не родила. Не захотела, когда пришла в сознание… Теперь, врачи сказали, не будет детей. А бобик этот… Бабы волчье логово нашли, а в логове том — овчарка одичавшая. Немецкая. Сразу узнали… Ну, ее, конечно, топорами, а щенка мне подкинули.
Помолчав, посмотрела в глаза и неожиданно усмехнулась:
— Вот и кончился праздничек, Порфирий… — Передернулась знобко, надломилась, близко оглядывая платье. — Теперь выйди, я переоденусь.
Он послушно вышел за дверь.
Снаружи было, как вчера, тепло и мирно. И пели птицы вокруг, играли свадьбы. Но во всем этом, во всем: и в зеленении деревьев, и в росте трав, и в яркости цветов — слышался привкус тревоги и горечи…
Из избы в старой одежде и сапогах вышла Варя.
— Мне в обход, — промолвила она, снова сделавшись сутулой и неловкой. Потопталась, протянула руку: — Прощай, Порфирий. Если надумаешь уйти, то уйди куда-нибудь подальше. Ладно? — Посмотрела просящими глазами и ушла за ближние деревья…
Петрунин шел куда-то в глубь России — дальше, дальше. На плечах шинель, а за спиной мешок висел совсем свободный. Все содержимое мешка осталось в Вариной избе. Не мог Порфирий что-нибудь забрать, даже ложку оставил на память. А сам уходил. Было грустно шагать по мелколесью окольным от взрослого леса путем, тяжело. Спотыкался, разглядывая землю. Незаметно вышел в настоящий лес и брел, думая о бабьей доле, дальше.
Теперь ему и в самом деле стало казаться, что он видел Варю, когда отправлялся на фронт. Никто его тогда не провожал, не было родных и настоящих знакомых. Только букетик да нежное девичье лицо оставались в памяти с того дня.
— Что ж это я, стерва, теперь убегаю? — шептал он, удивляясь самому себе. — Испугался грязи… Что я — не видал ее, грязь-то? По колено, по горло ходил в ней… Война… А у Вари — разве это грязь? Жрать такую грязь можно… заместо хлеба… — Вспоминались розоватый свет, чистое лицо с домашними глазами, запах меда.
Но вернуться не пускало самолюбие. Пригнув голову, Порфирий ломился вперед и вперед, тоскливо торжествуя лад собой:
— Так и надо тебе… Так… и надо.
День клонился к вечеру. Порозовело небо, и верхушки деревьев стали слабо желтеть, словно прикоснулись к ранней осени. Попритихли птицы, намаявшись за долгий день. А Петрунин все шел, все убегал от Вари, все истязал себя, как неожиданно увидел сперва смутно, а потом отчетливо широкий прогал меж деревьев, луговину, остатки изгороди, хлев с гнилой провалившейся кровлей и чем-то очень знакомую избу. Чуть дальше, в низине, журчала чисто, родниково речка.
— Это как же? — с притворным удивлением спросил себя Порфирий.
Постоял, вытер рукавом лицо и несмело приблизился к сторожке. Засмеялся тихонько. На двери по-прежнему чуть косо, как он накинул его утром, висел замок.
Петрунин вошел в избу, напился воды и, волнуясь, сел на табуретку, уронив на колени непонятно отчего отнявшиеся руки.
Виляя тонким дрожащим хвосточком, поскуливая, узнавал его и боялся щенок.
— Не бойся, — шепотом сказал Петрунин. И только теперь обнаружил, что бобик не кобелек, а сучка. Улыбаясь, покачал головой…
Лесничиха вернулась еще засветло. Вошла, медленно стянула сапоги, платок…
— Варя, — подал голос Петрунин обмирая. — Ты меня прости… — Подошел к ней. — А, Варя?.. Глупый я… И куда мне идти-то?.. Оказывается — все. Находился. До смерти.
Она опустилась на кровать и долго смотрела на него немыми глазами — постигала смысл сказанных слов. И вдруг лицо ее, до этого холодное, радостно вспыхнуло. Она закрылась ладонями и закачалась, как от сильной боли.
Порфирий ласково обнял ее.
— Варюша… — Такой нежности не было и утром. — Вот тут ты у меня! — стукнул себя в грудь.
— И всегда будем вместе? — шептала она.
— Навеки…
Начинались дни — такие, о которых, может, и мечтал Петрунин в редкие затишья меж боями. Оказалось, тосковал он в войну именно по такой, теперешней, семейной жизни…
Утрами, расставшись с мягкой постелью, они ходили купаться. Потом бежали босиком домой, грелись, готовили поесть и вдвоем отправлялись в обход.
Первые дни он не отступал от нее ни на шаг. С Варей было хорошо, как на гулянье. Она держалась теперь стройно, величаво. Лишь время от времени вдруг опускала голову и плечи, сутулилась, вроде бы старела. Но стоило только окликнуть ее, как она выходила из задумчивости, видела Порфирия и широко, счастливо улыбалась.
