Владимир Битюков - Лесничиха
Она молчала, спешно обрабатывая землю. Мотыга так и металась вокруг тонкого ростка. Казалось, вот еще одно лишнее движение сухопарой неженской фигуры — «будущий дуб, подрубленный под корень, отлетит подкошенной былинкой. Но руки у лесничихи работали умело. В то время как ноги в рассохшихся стертых сапогах переступали тяжело, мужиковато, руки двигались легко и изворотливо. Даже трудно их было разглядеть.
Петрунин сидел на дубовом пеньке, потирая пальцами медаль „За отвагу“, косясь на голые женские ноги с голубыми жилками на подколеньях. Тонкая, цвета картофельных ростков кожа была натянута туго, до прозрачности, и ему привиделось движение крови. Петрунин затаил дыхание. В ушах, как давеча сквозь землю, послышались гулкие удары сердца.
Лесничиха мельком оглянулась, и лицо ее вдруг заполыхало. Петрунин вскочил, ободренный ее замешательством. Храбро приблизился сзади.
— Эх, и подмогну! — Забыл солдат, что плохой он помощник, сроду не держал крестьянского „струмента“.
Она молча продолжала свое дело. Тогда он широко расставил руки и обхватил ее, как бы с целью отобрать мотыгу. Женщина дернулась, и его руки соскользнули с черенка, задержались на упругих грудках.
— Эх, и…
Развернувшись, она с силой залепила ему в нос твердым, как камень, кулаком. Петрунин, охнув, зажал лицо ладонями.
Когда опомнился сидящим на земле возле сломанного саженца, почуял, что руки наполнены чем-то горячим, парным. Взглянул: они были полны тянучей крови. Укорно покосился на лесничиху. Ее лицо было белым, перепуганным. И вся она — мосластая, большая, казалась в этот миг беспомощной и слабой. „Вот когда бы надо подходить“, — невольно подумалось Петрунину, и он громко простонал:
— О-ой!
— Что, больно тебе, больно? — Она подошла, близко склонилась над ним.
Молодое скуловатое лицо с темными, как синяки, подглазьями, широкие глаза, дышащие зрачки — все это Петрунину уже казалось своим, слюбившимся, и он, зажимая улыбку, мотнул головой.
Она осторожно уложила его на землю, подсунула под шею собранную в скатку шинель. Запрокинув голову, Петрунин видел голубое небо, острые, пронзительно-желтые лучи и темно-серые, близкие глаза лесничихи.
— Как тебя звать-то хоть? — невнятно пробормотал он, отымая руки от лица.
— Лежи, лежи, нечего болтать! — уже строго ответила лесничиха. — Вот уймется кровь — и все, иди своим путем.
Петрунин почувствовал тревогу.
— Куда же мне идти? — с искренней жалобой вздохнул он. — Один ведь как перст.
— Оди-ин? — протянула она удивленно и вроде бы испуганно. И добавила с упреком: — А прыгаешь!.. — Помолчала, похмурилась. — Варварой звать меня. Варей.
— Меня Порфирием.
— И тоже никого, — задумчиво промолвила она. — Всех поубивали, сволочи!
Порывисто отвернулась, задрала юбку и с треском выдрала с-исподу белый лоскут. Присела над поломанным дубком, медленно, страдая лицом, приподняла, приставила к ростку обломыш хворостинки и забинтовала.
— А ты не шевелись! — Она снова повернулась к Петрунину. — Вот тебе медяшка к переносью. — Протянула увесистый патрон. — На, прижми, она всегда холодная.
Приятная прохлада разливалась к глазам, просветляла мозги. Но кровь не унималась.
— И что у тебя за нос? — сокрушенно качнула головой лесничиха. — Как же ты воевал? — И покосилась на его медаль.
Порфирий улыбнулся.
— За всю войну такого удара не припомню.
— Счастливый…
— У меня винтовка была шибко дальнобойная. Близко никого к себе не подпускал.
— А к другим лезешь… — Она уселась рядом, натянула на коленки юбку.
— Ты уж меня, Варя, прости. — Петрунин снизил голос до сбивчивого шепота. — Сама, небось, знаешь, каково одному в такой-то красоте. Жизнь кругом, весна. Птицы вон, и то… это понимают.
Ее лицо болезненно скривилось. По подбородку мелко пробежала судорожь. Глаза еще больше потемнели.
— Помолчи, — прошептала она еле слышно.
— Потому, может, и кровь не унимается…
Лесничиха вскочила, вырвала патрон, сурово ответила:
— Тогда уйду.
— Останься, — слабо попросил Порфирий. — Варя, Варюша…
Она шла в разбитых сапогах неуверенно, заплетаясь, точно выпила чего хмельного, будто бы прислушивалась сгорбленной спиной к тихим призывным словам. Возле края опушки остановилась и, не глядя на Петрунина, отозвалась:
— Вот иди в ту сторону, увидишь речку. Умойся, остудись… Сторожку увидишь. Дерни замок, он сам открывается. Отлежись как следует, а я пошла. Обход у меня тысячу гектаров! — с облегчением крикнула она и шагнула в глубину леса. Нескладная бесцветная фигура быстро растворилась в таких же серых стволах деревьев.
Порфирий счастливо рассмеялся. Не напрасно, значит, полошилось сердце там, у тихого безвестного разъезда!..
Он взглянул на белую повязку. Дубок стоял прямо, подставляя солнцу тонкие ладошки листьев. Хотелось погладить это малорослое, слабое, непонятно чем сроднившееся деревце.
Петрунин встал, смахнул с лица крошки подсохшей крови, попробовал подышать носом, но не смог: нос был закупорен крепко-накрепко. „И то ладно“, — подумал Порфирий. Поднял шинель и вещевой мешок, с непривычной хозяйственностью подобрал мотыгу и двинулся в сторону, куда показывала Варя.
Вскоре он действительно увидел речку, обмывающую черные корни деревьев. Вода была светлой, ключевой. Торопливый ток приглаживал ко дну желтовато-зеленые, длинные, как волосы русалок, водоросли. Петрунин с удовольствием умылся, отряхнулся, почистил сапоги, надраил их полой шинели и весело, берегом приблизился к сторожке. Замшелая и маленькая, она смотрела из-под низко напущенной крыши улыбчиво, как добрая старуха. Подслеповатые кривые окна теплились мягким легким полусумраком.
Порфирий прислонил к стене мотыгу, снял с двери замок, подумал, обошел бурьянистый, с остатками изгороди двор, постоял с минуту перед развалившимся хлевом, покачал головой, лишний раз убеждаясь, как нужны для жизни мужики, и твердым шагом направился в избу.
Внутри было тихо и пустынно. Кровать, да стол, да еще табуретка. Стены голые. Только между окон висел, бросаясь в глаза, новенький, еще не обсиженный мухами плакат: круглолицый беспечный молодец обронил дымящийся окурок. „Чтоб вырастить лес, нужны десятки лет. Чтобы сжечь его, достаточно минуты. Осторожней с огнем!“ — предупреждала надпись…
Порфирий сидел на табуретке, привыкая к темному жилищу. Изба постепенно высветлялась. На бревенчатых, в лопинах, стенах проступали сучки. Высокая взбитая постель словно дышала теплом и покоем.
Под кроватью кто-то зацарапался. Шевельнулся кружевной подзорник, и на Петрунина из-под узоров сонно уставился маленький щенок. Серый, похожий на волчонка, он, поскуливая, подковылял к солдату, понюхал лоснящийся сапог и опять отправился под койку.
Порфирий встал, приятно потянулся, выложил на стол из рюкзака консервы, шоколадку, хлеб, бутылку предвоенного, немецкого, злющего от старости вина. Отыскал на полочке в запечье немудрящую посуду, почесал затылок. Хотелось бы чего горячего, семейного. Картошки бы рассыпчатой с тушенкой хорошо. А то бы щец с янтарными наплывами. Вернется вечером с обхода Варя — усталая, голодная — и улыбнется, метнет к Порфирию повлажневшие от благодарности глаза. Ведь самое дорогое для нее не шоколадка, не иное что в ярких ярлыках — суп простой или горка картошки, дымящейся в большой семейной миске.
„До вечера управлюсь“, — подумал он и стал не спеша обследовать избу. Все обшарил, не открывал лишь маленький, видать заветный, сундучок под кроватью, но, кроме пригоршни перловки да десятка вялых проросших картофелин, никаких продуктов не нашел. Однако и того было довольно для основы хорошего супа. Бывало, из диких корешков да из луковиц сооружал себе такой супец — духмяный, шибающий дымом костерка, что долго потом тосковал, томился, глотая пресный солдатский кулеш.
С печью Петрунин решил не возиться. Подступился было, но пламя не схватывалось, гасло. Только надымил. Тогда он выбрал из печи дрова и, смаргивая слезы, отправился на берег речки.
На вольном воздухе дрова воспламенились. Заиграли языки огней, заплясали, как ночная мошкара над светом, искры. Петрунин подбрасывал сушняк. Под костром оседала лепешка золы, излучавшая ровный, глубоко пронизывающий жар. А тот, метучий, от веселых огней, лишь опаливал кожу, оплавлял на запястьях волоски и временами бросался в лицо, норовил облизать ресницы.
Опускался вечер. Пламя становилось все спокойней, ровней, и слабый дым прижимался к земле, ленивым потоком сваливался в речку. Погруженный в золу котелок тихо бредил, выдыхал пары. Порфирий помешивал похлебку, обжигаясь, облизывал ложку, добавлял тушенки, соли, дикого, собранного тут же, у костра, чесноку, пахучих трав…
