Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
Конечно, я никогда не попал бы в этот приют, если бы жил мой отец. Но он тоже умер. Он пожалел новые сети, зацепившиеся за корягу, нырнул за ними и погиб. Будь это другое озеро, а не Ахнеярви, он тоже, быть может, жил бы и сейчас. Но Ахнеярви[2] недаром заслужило свое название. В нем и до моего отца кое-кто нашел свой конец — такими оно славилось омутами. Отца у меня не стало, как не стало матери. Я вышел на свой жизненный путь один.
Мне уже заранее думается, что вы упрекнете меня в желании говорить о Суоми лишь плохое, когда я начну вам с этого места свой рассказ. Но это будет неверно. Никогда не номинал я Суоми недобрым словом. Одну только деревню Кивилааксо буду я иметь в виду, когда дойду в своем рассказе до того места, где мне придется сказать, что не нашлось в ней тогда ни одной родственной руки, которая протянулась бы к восьмилетнему сироте после смерти его отца. Даже брат моей матери не сумел удержать меня у себя. Его жена, сердитая Аста-Ирма, с первого же дня заявила:
— Только до аукциона — не дольше.
И она была права, эта высохшая и замученная работой Аста-Ирма, потому что жила она в большой бедности, работая в коровнике у молодого Арви Сайтури. У нее и со своими детьми было немало возни. Один из них всего лишь год как начал ходить, второй еще ползал по полу, а третий лежал в пеленках и питался грудью матери. Работала она одна как в коровнике Сайтури, так и в своем собственном крохотном хозяйстве. Ее муж, брат моей матери, больше пил, чем работал.
Люди говорили, что он начал пить с досады, и это было, пожалуй, верно. Я сам видел, как он морщился от этой досады каждый раз, когда опрокидывал себе в горло стакан водки. Люди говорили, что досада эта пришла к нему с того дня, как умер в деревне Матин-Сауна его отец, чье кожевенное хозяйство перешло за долги в руки Арви Сайтури. Как ни старался брат моей матери доказать на суде, что не могло быть у его отца таких крупных долгов, это не помогло. Суд принял сторону Арви Сайтури, и брат моей матери остался ни с чем.
Живи он со своим отцом вместе, ему бы, может быть, удалось отстоять свое наследство. Но он не ужился с ним, ушел за четыре года до его смерти из дому и поселился в Кивилааксо на маленьком клочке земли своей молодой жены Асты-Ирмы. Конечно, он рассчитывал после смерти отца снова вернуться домой, в Матин-Сауна, и взять кожевенное хозяйство в свои руки. Но Арви Сайтури оказался хитрее его, несмотря на свою молодость, и вырвал это хозяйство прямо у него из-под носа.
С того дня брат моей матери при каждой встрече с Арви Сайтури грозился его зарезать, но это не меняло дела. Жил он в постоянной бедности, не находя достойного занятия для своих сильных жилистых рук, привыкших скоблить и мять кожи, и больше пропивал, чем зарабатывал. Поэтому жена его с такой решительностью заявила, что согласна терпеть мое присутствие в своем доме не долее, чем до аукциона.
И я с нетерпением ждал этого аукциона. За те несколько дней, что я провел у тети Асты, мне от нее перепало столько шлепков и затрещин, что я сам был заранее рад всему, что обещало меня от них избавить. На мое счастье, аукцион в Алавеси провели не под рождество, как это обычно делали в других приходах, а в конце сентября. Случись это зимой, мне пришлось бы туго, ибо сердитая тетя Аста прямо заявила, что не даст мне никакой зимней одежды. Не из чего ей давать. Пусть меня одевает тот, кто меня купит.
Говорили, что причиной такой перемены срока аукциона был шум, поднятый социалистическими газетами по поводу зимних аукционов. Они писали, что плохо не только то, что призреваемые мерзнут в пути на эти зимние аукционы, но еще и то плохо, что дети, начав ходить осенью в одну школу, после аукциона попадают к другому хозяину и вынуждены в середине зимы переходить в другую школу. А перемена эта вредно отражается на успешности их занятий.
Меня, правда, это мало касалось. Никто не собирался отдавать меня в школу той осенью. Да и куда отдавать? У нас в Кивилааксо не было школы. В двух соседних деревнях ее тоже не было. А была она в Алавеси. Но до Алавеси насчитывалось семь верст, и поэтому та школа была не для меня. Чтобы я мог ходить в ту школу, меня нужно было отдать в Алавеси кому-нибудь на жительство, уплачивая за мое содержание. А этого никто из жителей Кивилааксо, кроме разве Арви Сайтури, не смог бы сделать, и менее всего брат моей матери. Следовательно, не могло быть и речи о том, чтобы я ходил в школу, хотя той же осенью мне исполнилось восемь лет.
Однако на людском аукционе в приходе Алавеси все для меня решилось очень хорошо даже со школой. И решила это русская учительница. Она случайно заглянула в кирку и первое время не могла понять, что там происходит. Как раз в это время продавали одну очень старую женщину. Член управления по делам призреваемых стукнул молотком по столу и сказал:
— Катри Муставеси. Восемьдесят лет. Она больше сидит, чем ходит, и плохо видит, но может вязать чулки и варежки. Тому, кто ее приютит, община дает сто марок. Есть желающий?
На это предложение откликнулись двое, из которых один был молодой Арви Сайтури. Он заявил, что согласен взять эту женщину за девяносто девять марок. А другой сказал, что согласен взять ее за девяносто восемь. Тот, другой, был, как видно, не из богатых и пришел на такой аукцион первый раз, желая попытать счастья в новом способе заработка. Арви Сайтури дал понять всем присутствующим, что не очень-то верит в состоятельность этого крестьянина. Но тот продолжал торговаться, сбавляя по одной марке, как и Арви, а для присутствующих было все равно, состоятельный он или нет. И поэтому скупому Арви тоже пришлось уступать марку за маркой, пока цена не подошла к восьмидесяти. Но тут Арви остановился. Он был не настолько прост, чтобы брать к себе в дом призреваемую за такую низкую цену. И когда она перешла к чужому крестьянину, член общинного управления спросил у людей, кто из них знает его и сможет ли он содержать старуху. Никто ничего не ответил, только один бритый сморщенный старик из Метсякюля проворчал:
— Наверно, сможет, если берет. Ведь сам-то он еще с голоду не подох.
Потом членам общины был предложен старик с парализованной рукой. На его содержание община отпускала сто тридцать марок. Сразу началась торговля, потому что за этого старика ухватились одновременно четверо, сбавляя марку за маркой. Этот старик оказался лакомым куском, и каждому хотелось его приобрести. Но после того как Арви Сайтури сбросил сразу пять марок, старик перешел к нему за сто марок.
Это был уже третий призреваемый, которого Арви приобрел в тот день. Рядом с ним уже стоял худенький десятилетний мальчик, а позади него лежала на полу у стены старушка, еще более старая, чем Катри Муставеси. Арви знал, кого покупать. Мальчика он собирался заставить работать. Старика с парализованной рукой — тоже. А старушка была настолько слабая, что могла умереть со дня на день, и тогда все девяносто пять марок, полученные за нее, тоже становились его прибылью.
Чужой крестьянин с завистью смотрел на Арви, который должен был получить от общины за этих трех людей почти триста марок. И когда выставили всем напоказ следующего призреваемого — старого, замученного работой эпилептика, он снова принялся торговаться, соглашаясь на самую низкую цену, — так нужны были ему деньги. Но устроители аукциона не поверили в его способность прокормить двоих, и эпилептик попал к какому-то угрюмому хозяину из деревни Метсякюля. Тот же хозяин взял следующего призреваемого — здоровенного сорокалетнего детину, который всем был хорош как работник, но не имел ума.
Арви Сайтури не пытался за него торговаться. Он не любил держать здоровяков из-за их аппетита. Сам он, должно быть, не очень много ел, потому что был худ и подвижен. Только лицо его не казалось худым из-за своей ширины. А широким оно больше казалось оттого, что он постоянно щурил глаза и растягивал рот, как человек, внезапно попавший из темноты на свет. И никогда нельзя было понять, в какую сторону смотрели его глаза, — так близко сходились у него веки, уснащенные редкими светлыми ресницами. Он ощупал мои руки, определяя, насколько они пригодны к работе, и при этом как будто смотрел на меня, но в то же время присматривался к другим детям, к старикам и увечным, стоявшим и сидевшим в передней части церкви. И другие люди тоже присматривались к ним, делая вслух замечания по поводу их недостатков и прикидывая, насколько тот или иной из них пригоден к работе.
И еще многие люди просто так стояли и сидели на церковных скамьях, не собираясь брать в свои дома этих бедняков на пропитание. А те молча ждали своей очереди, и по их глазам видно было, как внимательно они прислушивались к торгам. Никому из них не хотелось попадать на чужие хлеба за слишком низкую цену, чтобы потом не наслушаться упреков от хозяина.
2
Русская учительница из детского приюта смотрела, смотрела на все это и наконец спросила по-фински у стоявшего по соседству с ней высокого парня:
