Глеб Пакулов - Глубинка
Она резко села. Капа улыбнулась потаенно, в себя.
— Молодец моя мама! — похвалила Катя, хозяйничая, выставляя стопочки и наполняя их настойкой. — Она к тетке ушла, а я в погреб — да и отлила. Там еще бутыль целая, хватит женишку сердешному, хоть утопись он в ней. Ну, будем счастливы!
После первой стопочки повеселели, дружно спели «Москву майскую». Девчата танцевали, даже вытащили Ульяну Григорьевну, крутили ее так и эдак, аж изба кругом пошла у нее перед глазами. Отбилась от девчат, села на свое место, щепотью кофтенку оттянула, замахала ладошкой у лица — жарко!
И снова за стол. Шумно стало в избе. Выкрикивали тосты, со звяком сталкивали над столом рюмки, но не пили. Новый тост и снова — дзинь!
Котька сослался на усталость, пошел прилечь.
— Один мужчина за столом — и тот убегает, — упрекнула Катюша. — Сиди давай. Сейчас танцевать будем.
Она накинула платок, сбегала к себе домой, приволокла патефон Трясейкина и пачку пластинок.
— Ты бы уж заодно и гирю прихватила! — хохотала Неля. — Утречком — раз-два! Физкульт-ура!
— Ишь какая умница! — Катя свалила ей на колени пачку пластинок. — Слышите, люди добрые? Она моего женишка богатенького хочет к себе переселить! Гирю ей подавай! Не дам! Через труп!
Ульяна Григорьевна улыбалась их шумной болтовне, водила рукой над закусками, приглашая отведать, но девчата, казалось, не очень были голодны: ткнут вилкой, подцепят, что попадет, и опять отлетают от стола — танцевать.
Что там поет патефон дребезжащим нутром — путем не разобрать, да и не надо: ноги двигаются ладно, вокруг все свои, все хорошие и счастливые.
— Капочка, приглашаю! — Подобревшая Неля подхватила Капу, завертелись.
— А я что, рыжая? — Катя встряхнула золотистыми кудряшками, обняла девчат, и они закружились втроем, склонив друг к другу разномастные головы.
— Девки, остывает, вы чо модничаете! — прикрикнула Ульяна Григорьевна. — Живо за стол! Праздник же, надо посидеть, поговорить.
Послушались девчата, прыснули по своим местам, губы в стопочках помочили, захрустели огурчиками, зацарапали вилками о дно тарелки, накалывая скользкие грибки. А еще большая сковорода картошки с мясом томилась на столе, да парила на краю плиты кастрюля со всплывшими шубой рванцами.
Капа кашне на шее чуть оттянула, душно ей. Неля — веселая — с сочувствием:
— Да сбрось ты его, Капочка, жарища ведь. Ты и так хороша! Мама, верно — красивая Капитолина батьковна?
— Доченьки мои, все вы красавицы. Жалко, сидите одне, без ухажеров. — Ульяна Григорьевна насторожилась, посмотрела на дверь. — Ты, Катюша, дверь закрыла? — тихо спросила она. — Кто-то шарит там, чо ли?
В сенцах кто-то шуршал чужой, царапал дверь, отыскивая ручку. Никто не сдвинулся с места, сидели, придавленные страхом, ждали чего-то. Патефонная игла скребла по пустой, конечной дорожке.
— Ой, да накиньте крючок! — вскрикнула Катя.
— Ко-отька! — позвала Неля.
Котька выскочил из боковушки, не понимая, почему кричат, и тут дверь распахнулась и через порог переступил огромный валенок, над ним зачернела рука с саквояжем, потом уж показался до глаз закутанный фельдшер. Ульяна Григорьевна выдохнула «фу-у» и опустилась на табуретку.
Еще не опомнившегося фельдшера затащили за стол, суетились, подсовывая то, другое, а он, оттаивая, смущенно улыбался всем сразу, дышал на посиневшие пальцы. Реденький пушок серебрился на его голове, будто кто дунул и не до конца сдул истонченные волосенки. Маленьким лицом, склеротическим румянцем на скулах и пушком на голове Соломон Шепович походил на вдруг состарившегося ребенка.
— Матка бозка, что за стол! — фельдшер глядел на еду, качал головой. Ему поднесли стопочку, но он, построжав, отставил ее, ложкой сгреб со сковороды картошки, с трясцой поднес ко рту, долго жевал, прежде чем проглотить. Потом прикрыл глаза, вынул платок и утер пот, бисером выступивший на лице.
Теперь в кухне было тихо. Все видели — плох, совсем плох старик. В семьдесят лет сидеть на столовской баланде, где в глиняной миске привольно плавает зеленое крошево мороженой капусты, а в лучшие дни — щетинистые от грубого помола клецки — это надо смочь.
— Теперь можно, — фельдшер показал на стопку. — А на совсем, когда пусто в живот — не можно.
Сели пить чай с вареньем. Фельдшер цокал языком, в наслаждении закатывал глаза.
— В уланском полк я имел добре конь, — рассказал гость о своей далекой молодой поре. — Я скакал в седло все равно казак. Вы уже не видеть старого Соломона скакать на конь. Разве что палочка наверх!..
Было совсем поздно, и старик собрался уходить. Он устал, ослаб от большой еды, от суматохи, так нежданно выпавшей на его одинокую долю. Светлые глаза смотрели сонно. Девчата решили его проводить и теперь бережно закутывали в пальто, обвязывали шарфом, собирали будто ребенка на прогулку. Ульяна Григорьевна успела в сверточек положить оладьев и сунула в саквояж, туда же поставила банку с вареньем.
Неля с Катей увели фельдшера, и Капитолина тоже стала прощаться.
— Да ты чо в экую даль! — воспротивилась Ульяна Григорьевна. — Оставайся, ночуй. Девки-то и не придут, поди, до утра. Еще намедни договаривались ходить по домам, дуреть. У Мунгаловых рядиться будут, кто в какую кикимору, холера их разберет, только людей тревожут да пугают. А понужнуть из дома не моги — рождество. Оставайся и ночуй.
— Спасибо, Ульяна Григорьевна, я побегу, — отказалась Капа и стала собираться, говоря, что надо избу подтопить, а то выстынет, потом дров, не наберешься. Уже одетая, сказала: — Костя в каждом письме приветы вам шлет, да я все передавать не решалась. Уж извините, конечно.
Ульяна Григорьевна кивала, сразу и принимая приветы и благодаря за них.
— А ты забегай, дочка, не чинись, да за ранешнее меня не казни. — Она обдернула на груди Капы шаль с белым навесом крученых кистей, и Капа от этой заботы ее и ласки всхлипнула, упала головой на плечо Ульяны Григорьевны, прижалась благодарная.
— Ниче, девонька, ниче-е, — оглаживая ее голову, твердила Ульяна Григорьевна. — Вернется — и живите, раз вам глянется, а мы ниче-е.
На крыльце затопали табуном, в сенцах мерзло застонали половицы. Капа откачнулась от Ульяны Григорьевны, варежкой промокнула глаза. Ульяна Григорьевна тоже обмахнула лицо подолом фартука, но вместо Нели с Катей в избу ввалилась орава подростков кто в чем: в вывернутых шерстью наружу полушубках, в цветастых платьях поверх пальтишек и просто так, неряженых. Они напустили холода, шушукались, подталкивали друг друга. Впереди всех стоял мальчонка, совсем маленький, в длинной, до пят, телогрейке, в огромных кирзухах. От лица всей компании он сдернул с головы шапку, поклонился, как клюнул, поднял на Ульяну Григорьевну серьезное личико и тоненько заныл:
Были мы во городе-е
видели чудо великое:
анделы запели-и,
арханделы засвисте-ели!
А мы грому спужалися,
до вас еле-еле добралися-а!
Мальчонка сверкнул глазенками на компанию. Компания вразнобой поддержала:
Подайте, христа ради!
Взрослым на потехи,
детям на оре-ехи!
Видно было — ждала ряженых Ульяна Григорьевна. Прошла к шкафчику, взяла из него тарелку и, с лицом ласковым, просветленным, вернулась к толпившимся у порога малолеткам. Чинно поклонилась им, на вытянутой руке подала тарелку, полную оладышек, ответствовала нараспев:
А мы всюё ноченьку не спали,
в печке кирпичи шшитали,
вас поджидали.
Примите малую малость,
чтоб хозяевам радостно сталось!
Мальчонка с достоинством протянул руку, взял заработанный оладышек, запихал в рот. Остальные тоже взяли, Ульяна Григорьевна тарелку не убрала, мол, берите все. Тогда мальчонка рукой худенькой, как цыплячья лапка, цапнул второй и спрятал в карман. Компания разобрала остаток, тоже попрятали. Мальчик надернул шапку, развернулся и стал деловито подталкивать свою артель в спины и пропал в облаке пара последним, громко стуча мерзлыми кирзухами.
Капа с Ульяной Григорьевной не шевелились. Когда стало тихо, Ульяна Григорьевна отстонала долгим вздохом, спросила:
— Чей?
Капитолина поняла, о ком она спрашивает.
— Да печников, старика Михайлы внучек. — Она взялась за дверную скобу. — Кирпичи деду подтаскивает, работает. По людям кормятся. Отца-то как убили, мать уехала, пропала с лета еще. Дедка-то сам как малой. Хоть бы в детдом мальчонку.
Ульяна Григорьевна, задумавшись, кивала. Капа поняла это за прощание, толкнула дверь, и тогда Ульяна Григорьевна встрепенулась, поймала ее за руку.
— Ты бывай у нас, Капитолина, бывай! Письма вместе читать будем, сама приноси свои. Ведь слова-то в тех и этих все одинаковы, родные, а их больше станет, как хорошо. Ты обещай!
