Василий Цаголов - За Дунаем
— Конечно, надо,—вмешался в разговор Кудаберд с тайной надеждой все-таки выпытать, что на душе у Знаура.— Но кто из нас напишет жалобу? Разве ты когда-нибудь держал в руках бумагу? Или знаешь язык русский? Нет, ничего не получится из этой затеи.
— У меня есть знакомый писарь,— произнес, наконец, Знаур, стараясь не смотреть ни на кого.— Говорят, он сочиняет прошения...
— Что же ты молчал до сих пор! — закричал Кудаберд и развел руками.— Вы только посмотрите на него! Да ты знаешь, если он поможет написать жалобу, так Тулатовы тут же вернут наши земли!
Бекмурза презрительно махнул рукой:
— Подожди, не стрекочи. Правда, Знаур, мы все соберем по рублю, а если надо, дадим и по барану... Ничего не пожалеем, все отдадим ему, пусть только поможет добиться правды. А оттого, что мы будем ссориться между собой, нам не станет легче. Ты уж, Знаур, не тяни, завтра же отправляйся в город.
— Хорошо, пойду к нему,— согласился Знаур,— может, получится.
— Обязательно получится!
— Да если русский генерал узнает...
— Э, а то он не знает?
Кудаберд дышал часто, открытым ртом.
— Генералу бы неплохо барашка подсунуть. Знаю я их...
Но Знаур не взглянул на него. Дождавшись, когда все разошлись, хромой, несмотря на предупреждение Сафара не ходить к нему днем, понесся к Тулатовым.
Все передал Кудаберд, ничего не утаил. Обрадовался Сафар, даже рубль дал хромому.
— Иди, да пусть твои уши слышат даже ночью, когда ты спишь. Понял?
— О, а как же... Только,— хромой покрутил в руке рубль.
— Что? Ты хочешь сказать, мало? Ах ты, предатель! Да если я им расскажу о тебе, так они сожгут твой дом, да и тебя самого, а пепел пустят по ветру. Несчастный! Пошел вон, да не забудь, что я тебе сказал.
Кудаберд уходил, трусливо оглядываясь на Сафара.
30
Отец и сын стояли посреди комнаты. Руки старика лежали на широких плечах Христо. Всхлипывая, он шептал ему на ухо:
— Опять ты уходишь, Христо... А как же мы?
— Ты бы хотел, чтобы твой сын сидел дома, когда гайдуки готовятся к новому восстанию?
— Нет, нет... Бог с тобой. Мне трудно расставаться с тобой. Пойми, ты же мне сын! Вот и голова твоя поседела. Давно тебе пора жениться... Тяжело жить в разлуке, сын.
— Ты не один. Иванна, спасибо, рядом. А у кого нет ни сына, ни дочери? Они как? — Христо стиснул зубы, он вспомнил сына предателя.
— Ладно, хватит, а то сейчас разорвется сердце. Или ты думаешь здесь камень? — Петр ударил себя по груди.
У порога, склонившись над сумкой, возилась Иванна. Сестра уложила в торбу три круга овечьего сыра, лепешки, холодную баранину и большую флягу ракия. А на дне лежали деньги, собранные отцом.
— Вот й Иванна не хочет выходить замуж из-за тебя...
— Что ты говоришь, папа! — Иванна зарумянилась и еще ниже склонилась над торбой.
— Эх, папа! — вздохнул сын.— Разве ты забыл поговорку: «Гайдук не кормит мать»? А у меня и матери нет. Говоришь, убили ее потому, что не уступила дорогу имаму? Нет, неправда! Убили, потому что родила комита. И за то, что была гордая, как девушка-воевода Сирма... Да, много домов сожгли турки, сколько людей убили... Но они, сами того не желая, убили то, что для них самое нужное...
— Кого убили, говоришь? — спросил старик, положив руку на ухо.
— Страх смерти убили они в болгарах... Теперь мы не такие покорные. Пришло такое время, когда и мертвые пойдут против душманов1. Власти считают меня мертвым, а подлая турецкая шкура часто пробует острие моего кинжала. И еще попробует...
Отец глядел на сына, а у самого на глазах стояли слезы. Ему казалось, что все это сновидение и стоит ему открыть шире глаза, как сын сразу же исчезнет...
Когда Христо накануне ночью появился в доме, все растерялись от неожиданности и не верили своим глазам. Но все же это был он, Христо, живой, только грустный. Уж очень ему хотелось повидаться с родными, а то бы остался с гайдуками, а их в горах опять много.
Всего один день Христо гостил дома. Расспрашивал отца о том, как жилось ему, о чем говорят люди. Узнав, что турки считают его погибшим в дни Апрельского восстания, обрадовался. Первое время турки грозились расправиться с отцом за сына, но старик как-то сказал Али, что убьет того, кто первый переступит порог его дома. И тогда старика оставили в покое.
— Господи, да что же это такое? Иметь сына и говорить с ним украдкой. Зачем только родился на свет болгарин?
Христо мягко обнял отца, потом, отстраняясь, сказал:
— Не лей слез попусту о живом сыне, отец! Иди сюда, Иванна, спой мне в путь-дорогу мою любимую, про Яну. Ты не забыла?
— Что ты, бачо!
Девушка тряхнула головой, выпрямилась, подумав о чем-то, шагнула к брату и, обняв его за плечи, запела вполголоса:
«Отдашь, отдашь ли, горец Иова,
Красотку Яну в турецкую веру?» '
«Эй, воевода, голову дам вам,
Яну не дам вам в турецкую веру!..»
Голос Иванны слегка дрожал.
Христо закрыл глаза и почувствовал, как напрягаются мускулы, казалось, будто его тело вот-вот превратится в гранитное изваяние, подобно тем, что созданы природой у Белоградчика.
Иванна пела прерывающимся от волнения голосом. Тяжелая коса вздымалась на груди.
Руки по локоть ему отрубили,
Снова о том же спрашивать стали:
«Отдашь, отдашь, горец Иова,
Красотку Яну в турецкую веру?»
«Эй, воевода, голову дам вам,
Яну не дам в турецкую веру!»
Сидевший на корточках старик вытер слезу.
Обе ноги ему отрубили,
Снова о том же спрашивать стали:
«Отдашь, отдашь ли, горец Иова,
Красотку Яну в турецкую веру?»
«Эй, воевода, голову дам вам,
Яну не дам вам в турецкую веру!»
Голос Иванны зазвучал сильнее, и отец прикрикнул на нее:
— Тихо, сумасшедшая, накличешь беду!
К Иванне присоединился Христо, теперь они пели в два голоса.
Тогда Иова выдрали очи,
Спрашивать больше не стали.
Схватили турки красотку Яну
И посадили на вороного.
Угнать решили полем-низиной,
Полем-низиной в село к татарам.
Вытирая кулаком слезы, отец поднялся и встал рядом с детьми:
«Прощай, Иова, брат мой родимый!»—
«Будь же здорова, сестрица Яна!»
Нет глаз у Иова, чтоб взглянул он,
Нет рук у Иова, чтоб мог обнять он,
Нет ног у Иова, чтоб проводил он!
Во дворе коротко залаяла собака, и песня оборвалась. Отец бросился к выходу, но его остановил Христо:
— Не выходи,— сын схватил сумку и обнажил кинжал.— Посмотри, Иванна, в окно. Только не подходи близко.
Собака перестала лаять. Христо облегченно вздохнул и обтер рукавом лицо.
— Ничего не вижу,— прошептала сестра.
— Так, так,— соображал Христо.— Отец, открой дверь и прикрикни на собаку. Или она мертва, или там свой!
Рука Петра еще не легла на щеколду, а уж в дверь кто-то постучал трижды, с небольшими паузами.
— Рашид,— обрадовался старик.— Ну, конечно... Господи!
Он рванул на себя дверь, и все увидели турка. Не переступая порога, Рашид выпалил, захлебываясь от одышки:
— Под утро придут сеймены! Облава!
И тут же скрылся в ночи.
— Ой, Христо,— девушка кинулась к брату.— Тебя поймают!
— Спокойно, я сейчас уйду... А там пусть ищут. До утра я успею попасть на Балканы! Самодива1 встретит меня и сохранит,— Христо вложил кинжал в ножны и обнял сестру.— Ну а теперь прощайте... Ждите вестей от меня. Иванна, сестра, держись... Ты у меня настоящий юнак. Ну, все, пора... Пойдешь на могилу матери, поцелуй ее за меня. Слышишь, Иванна, три, десять, сто раз. И бабушку обними!
— Слышу, Христо!
— Ухожу... Ну, прощайте!
Христо ушел, словно его и не было. Иванна слышала, как на дворе заскулила собака. Отец, схватившись за грудь, медленно опустился на пол...
До утра ни Петр, ни дочь не сомкнули глаз; лежали молча, рядом на топчане, ожидая турок. Терялись в догадках: или жандармы прознали о Христо, или должна быть очередная облава.
На рассвете Иванна задремала, и, боясь ее разбудить, отец вылез из-под одеяла, взглянул на дочь и на цыпочках вышел во двор. Село просыпалось. Хлопали калитки. В соседнем саду блеяла коза. На крышах серебрился иней. На сердце Петра стало легко, и он засмеялся. Ничто не предвещало новой беды. Он знал: Христо давно уж в горах.
