Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
— Спасибо, Семен Трофимыч, за добрый совет, — поблагодарил его Виктор.
Поблагодарили и другие, почти все. Каждому он то показал лично, то посоветовал, как надо делать прочно и добротно. А в заключение спросил:
— Ну? Что ж, граждане, на годик еще? А?
Виктор Шмотков, под стук молота, высказался в ответ:
— А и что ж не продать! Только закона, говорят, такого нету. Вот как опчество, так и мы. Хлопочи, Семен Трофимыч. Земля не баба: продать можно. Я так считаю.
Остальные молчали — были согласны. Так Семен Трофимыч начинал подготовку.
Но случилось в эту весну неладно с этим делом. Привез Андрей Михайлович из волости весть, что дорезки, входящие клином в козинскую землю, передаются Козинскому обществу. Вроде бы там обеспеченность землей очень малая. А кто ж знает? Может, и сам председатель сельсовета захотел подрубить Сычева, а может, ему, Вихрову, на этот кусочек земли наплевать. Гадали и так и эдак. А потом многие подумали-подумали да и плюнули: делов-то в этих дорезках! Все равно Семен за водку возьмет.
Только не плюнул Сычев. Он, не считаясь с расстоянием, не обращая внимания на предпосевное горячее время, дважды ездил в волость. Там он вынюхивал, выспрашивал. Возил баранью тушу кому-то в подарок, но привез ее обратно. Последний раз он приехал из волости поздно вечером, сердитый, расстроенный, и крикнул Матвею:
— Отпрягай, голодранец!
— Ась? Это кому, то есть, вы объявили? — спросил хитренько Матвей Степаныч.
— Голодранцу, — уже тише буркнул Сычев, хлопнув дверью.
Дед, не отпрягая лошади, вошел за ним в дом и сел на лавку, набивая трубку.
— Чего уселся, спрашиваю? — недовольно, повысив голос, сказал хозяин.
— Курю, Семен Трофимыч, — ответил Матвей Степаныч, состроив непонимающее лицо.
— А лошадь!!! — закричал неистово Сычев. — А лошадь должна потная погибать?!
— Да вы ж какому-то голодранцу приказали отпрягать. Ай, боже ты мой! А я смотрю, смотрю по двору: где же он есть, кого вы упредили насчет лошади? — Матвей говорил с ехидством, сощурив глаза.
— Ты что же из меня кровь пьешь, нехрист чертов?! — крикнул Сычев, стукнув кулаком по столу.
Матвей подскочил с лавки, растопырив расстегнутую сухую шубенку, затряс бородой и боком приблизился к хозяину.
— Ка-ак? Голодранец? Кровопивец! Это — за то, что я тебе три года в навозе копался круглые сутки! Ты думаешь, на тебя управы нету? А в батрачком не хочешь? А без договора работаю за что? Ах ты паук новоявленный! В суд! В суд! В су-уд!!! Завтра в суд пойдем! — кричал вне себя Матвей, нервно прыгая из угла в угол.
Семен Трофимыч никогда не видел таким Матвея, никогда за всю жизнь. Почему-то он вспомнил: давно, еще в юности, он видел, как старый козел самоотверженно защищал от волка стадо. Небольшое стадо коз, штук пятнадцать, прижалось к кручке, окружив козлят, а старый козел, израненный и искусанный, героически бросался на волка, защищал до тех пор, пока Семен не подоспел. Может быть, Матвей был похож на рассвирепевшего козла в своей старенькой шубенке, поэтому Семен Трофимыч и вспомнил такой случай. А Матвей все скакал по комнате. И Семен Трофимыч струхнул: «Не дай бог в суд подаст! Вот хлопот не оберешься». И еще подумал: «Тогда богатому человеку все-таки было лучше». Он вышел во двор, оставив Матвея одного. Там он отпряг лошадь, протер ее соломенным жгутом, поводил по двору, как и полагается, и все думал: «Может, охолонет там, один-то». Когда он вошел снова, Матвей уже лежал на печи, в кухне. Сычев сел у стола и окликнул:
— Матвей! А Матвей!
Тот молчал.
— Ну, уж и расходился! Все бывает: я — тебя, ты — меня… Поругались, значит… Мы не кулаки какие-нибудь…
Матвей привстал на локоть:
— Как не кулаки? Кулаки. Почему не кулаки! Вона-а! Не кулаки! Маслобойка есть? Есть. Мельница есть? Есть. Пять лошадей есть? Есть. Дорезки скупаешь незаконно? Скупаешь. Вона-а! От так — не кулаки!
Семен Трофимыч заходил по кухне, заложив руки за спину и стараясь быть спокойным, разъяснял:
— Кулак — это чужим трудом живет, а я сам всю жизнь гну хрип. Только при Советской власти мне и жизнь-то далась. Я сам ее воевал, эту жизнь, у кулаков.
— А я думаю так, — перебил Матвей, — те кулаки были сильнее тебя и не давали тебе ходу, а теперь ты сильнее всех и вожжи у тебя в руках.
— Какие такие вожжи? Ты вроде против Советской власти говоришь, Матвей. Разве не нам дадена земля? Разве не мы кормим страну? Разве не товарищ Ленин дал нам свободу к богатству? Тогда и зачем было заваривать всю кашу?
Тот отмахивался от каждого вопроса, как от мухи, не находя, что ответить, казалось, на весьма резонные мысли Сычева.
Потом Семен Трофимыч ходил из угла в угол уже спокойно и убеждал:
— Ты пойми: не кулак я. На нас все держится. И мы это оч-чень хорошо понимаем. Очень.
— Постой, постой! — встрепенулся дед. — А я тебе не батрак? А еще трое, по целому лету работают, — не батраки? А пастушонок? А мельник? Выходит, и ты чужим трудом загребаешь? «Пойми-и»! — передразнил он хозяина. — Чего тут понимать? Ну?
— Какой ты мне батрак? Какой батрак, если я вот… вынимаю деньги и… даю тебе… на лошадь? — При этом Семен Трофимыч достал бумажник, отсчитал несколько червонцев и протянул их Матвею: — На, бери!
Матвей Степаныч, как молодой, спрыгнул с печи, остановился перед Сычевым, посмотрел на деньги, потом — на хозяина и попятился к двери.
Семен Трофимыч положил деньги на стол, развернув их веером, и еще сказал:
— На, бери! Начинай новую жизнь, как Советская власть диктует. Вот: на столе твоя лошадь!
Сколько лет мечтал Матвей Степаныч о лошади, о своей лошади! Всю жизнь мечтал. Она снилась ему во сне, снилась крутошеяя кобылица битюгской породы с густой гривой и такая смирная-смирная, ласковая лошадь, что хоть под сосками погладь. Пришлось ему однажды купить лошаденку, но такую клячу, что она вскорости после покупки и подохла. А снилась могучая и быстрая битюжанка. И с жеребенком!
«А сколько же дает Семен? Разве спросить?» — подумал Матвей Степаныч. Он как-то бочком-бочком подошел к столу, обошел его, покосился на деньги и, вспотевши, хитро спросил:
— Сколько?
— Сто! — ответил Семен самодовольно.
— Благодарствую! — Матвей поклонился в пояс, потом сложил руки на груди и смиренно, как «христосик», добавил: — Подотрите ими себе з…цу, Семен Трохимыч!
Семен Трофимыч схватил табурет. Дед Матвей заложил руки за спину и, выставив бородку вперед, уже спокойно, как победитель, сказал:
— Стульчик опустите, Семен Трохимыч. Надо жить так, как Советская власть диктует. А насчет платы — батрачком скажет, сколько с вас причитается за два года. Прощевайте покедова!
Матвей Степаныч ушел домой, к своей Матрене, и больше уже не приходил к Сычеву.
Семен Трофимыч остался один. Жены дома не было. Опершись локтем на стол, он опустил голову. И было о чем задуматься. Дорезки ускользают из рук: завтра козинские мужики уже едут делить их между собою. Сорока, голодранец, ушел и грозит судом. Ну Сорока, черт с ним — триста рублей уплатить можно, — а вот с дорезками плохо: не будет их — нет места для подсолнечника, а не будет подсолнечника — маслобойку бросай. Ясное дело: земли не будет — силы не будет. И решил Семен Трофимыч послушаться лысого крючкотворца из города. Тот за двадцать пять рублей перерыл все законы и на второй день сказал: «Важно засеять землю. Засеянную — в этом году уже не могут передать козинцам. Важно не дать им ее сейчас. А пока суд да дело — вы урожайчик снимете».
Сычев не любил откладывать важного. И как только пришла жена, он достал из сундука денег, набил ими бумажник и вышел на улицу. Сначала зашел к Виктору Шмоткову. Поговорил о том, о сем. Выпили. Потом Виктор сбегал еще кое за кем. Собралось человек десять.
Сычев изображал из себя разгулявшегося:
— Скушно, граждане свободные крестьяне! Долбанем для развеселья рыковской! Не сумлевайтесь: ничего не прошу, плачу за все сам! Будем здоровы! — При этом он отпивал глоток и, доливая стакан, подносил вкруговую.
Вскоре четверть оказалась пустою, и собеседники зашумели, заговорили, загалдели. Больше всех кричал, конечно, Виктор. Его птичье остроносое лицо, с приплюснутыми к переносью ноздрями и безбровыми, серыми, как у поросенка, глазами, вертелось на тонкой шее, как на шарнирах. Виктор был уже совсем пьян и лез к Сычеву целоваться.
— Ты нас ублаготворил, и мы тебя не оставим! — восклицал он, обнимая Сычева. — Во-от человек дак человек! Ни за што ни про што пей, говорит, для развеселья! А? Это ж уму непостижимо!
— Я так думаю, — сказал Семен Трофимыч, высвобождаясь из объятий Виктора, — по одной еще надо бы пропустить. Эх, была не была!
Виктор вскочил, свалив со стола пустой стакан, и предложил услуги:
— Давай сбегаю.
Сычев поднял с пола стакан, встал из-за стола и обратился к присутствующим:
