Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Не так было у Федора. Утром молва о его приезде облетела село в несколько минут. Все знали: приехал. Но только один Матвей Сорокин припрыгал на тоненьких ножках. Он поспешно вбежал в избу, пожал Федору руку и с размаху, шумно сел, зашуршав ссохшимся овчинным кожухом.
— Значит, прибыли, Федор Ефимыч, — сказал он, видимо, заготовленные заранее, но ничего не значащие слова.
— Как видишь, Матвей Степаныч.
— Да-а…
Перед Матвеем стоял теперь новый Федор. Другим человеком показался он ему — непохожим на гордого Федьку Варяга. Он сбивчиво, сморкаясь от волнения, спросил:
— А?.. Не того… конешно… Как его, этого… А?
— Да что ты, Матвей Степаныч! Все хорошо.
— А ты, главное дело, в тоску не пущайся. Нам, брат ты мой, не ряд тосковать. — Матвей чувствовал, что говорит не те слова, а других не находил. — Ты, Федя, может, думаешь, на еду не заработаешь? И-их, мила-ай! У меня всю жизнь жрать нечего было; на шубе заплат больше, чем я, скажем, хранцузских булок поел на своем веку. А хлеб, обнаковенный хлеб ржаной, завсегда добыть можно.
— Заработаю. Я теперь счетовод. Не в этом дело.
— А в чем? — живо спросил Матвей.
— А в том: как ты живешь, так дальше жить нельзя.
— А? Как? — вскочил Матвей, удивившись.
— Землю добыли, а есть у тебя нечего, и опять ты батрачишь на старости лет. Только у другого кулака, у нового, у Сычева.
— А я, может, лошадку себе куплю да и захозяйствую. Может, наберу на лошадку. Я непьющий. Может, и сяду на землю. А?
— Не купишь, — уверенно ответил Федор. — Если ты купишь лошадь, то кто же будет работать у Сычева? Разве он даст тебе купить лошадь?.. Вот так-то, Матвей Степаныч.
Матвей привстал, оставшись с полусогнутой спиной, вытянул удивленно бороду, развел руками и, хлопнув себя по бедрам, спросил:
— Ужель не куплю? А?
— Нет.
Дед сел, почесал затылок:
— Да-а… Пожалуй… Ну… а как же теперь? — спросил он нерешительно.
— Сообща. Всем вместе землю обрабатывать и…
— Артелью, значит, — перебил Матвей Степаныч. — Слыхали. Далеко слыхали, да не щупали. Да-а… Чего не щупали, того не щупали, врать не буду. А слыхать слыхали.
У Федора не выходили из головы слова Вани: «Сама земля — не спасенье», и он повторил эти слова Матвею Степанычу и добавил:
— Приедет Ваня Крючков через год, как окончит школу, — он тоже расскажет. Его уже приняли в партию. Да и мы еще с тобой поговорим.
— Это Ванятку-то? В партию? — оживился дед. — Вот дела дак дела! Выбился, умница! Так я и знал!.. А насчет артели… — Он помолчал, посерьезнел, морщины стали резче, и продолжал: — Слушай, Федор Ефимыч. Я — голыш, мне все едино — пропадать, так уж лучше за опчество, — но Ванятку Крючкова сюда нельзя: плохо нам будет, если об артели начнем. — Матвей поднялся с лавки и говорил полушепотом, стоя перед Федором: — Ведь все село в руках у Сычева: что скажет, так и будет. Даже Андрей к нему ходит «чай» пить, даром что председатель сельсовета… Нет, не можно артель!
Оба сели. Вдруг Матвей Степаныч заулыбался, поднял глаза на Федора и сказал:
— А Ванятка-то, как его, Иван Федорович-то, приедет. Ей-бо, приедет!.. Ну а Миша как?
— О, Миша молодец! Два класса сельскохозяйственного училища кончил, в третий перешел, в последний. Агрономом будет.
— Иль правда? Вот говорил «придут» — и придут.
Кто-то постучал в окошко, и женский голос позвал:
— Матвей! Матвей! Сорокин Матвей тута?
— Ась? Я! — откликнулся тот.
— Лошадей запрягай! Хозяин велел, — говорил все-тот же голос.
— Ну я пошел, — заторопился Матвей Степаныч. А у двери обернулся к Федору, приложил указательный палец к своему лбу и серьезно сказал: — Проясняется!
Федор проводил глазами заплатанную спину, валенки с торчащей из пяток соломой и шапчонку, которую видел на Матвеевой голове, будучи еще мальчишкой. Сколько уж прошло лет — а шапка все та же.
А по селу шел разговор о Федоре. Не было такой избы, где бы не судачили о нем. И, как всегда бывает в таких случаях, наговорили всяких небылиц.
У колодца тоже калякали.
— Правду, что ли, говорят, кума, Федор Ехимыч с оружием приехал? — спрашивала одна.
— Не слыхала, — ответила другая.
— Ну как же так «не слыхала»! Говорят, и бонба на нем, и зарядов к ней целый мешок привез. Все ж говорят.
— А может, и правда.
Матрена Васильевна, вытягивая бадью из колодца, вступила в разговор:
— Какая там бонба, бабоньки! Наши зверищи-то… «Суди-или»! А он не виноват. А теперь вот пришел.
— Вот наши дубины чего наделали! — сказала одна из женщин, поддержав Матрену Васильевну.
А та продолжала:
— Никто из мужиков не идет к Федору проведать — совесть не пускает. Им самим сейчас суд, от совести. Не могли защитить малого от каких-нибудь пятерых разбойников, да еще и укрыли их от следствия. Ведь знают, ироды, что, почитай, воскрес он, — вот и стыдно. А мой первый пошел к нему. Ну, у моего совесть чиста.
Бабы сгрудились около нее, засыпали вопросами:
— Говори, как он там?
— Что ж рассказывал о нем Матвей?
Матрена Васильевна подняла коромысло с ведрами, стала вполоборота к ним и как бы мимоходом сказала, окинув их взглядом:
— Ничего не рассказывал.
И плавно пошла не оглядываясь.
Оставшиеся смотрели ей вслед молча, как завороженные. Кто-то из них сказал:
— Гля, бабоньки! Сорочихе за пятьдесят пять, а она — как в сорок пять смотрит. А бедность какую вынесла, господи боже! Да пятерых детей похоронила. Куды та-ам!
Матрена Васильевна шла по дорожке, ступая уверенно и прочно. Муж — по батракам всю жизнь, а на ней — вся семья. И выдержала. Такая женщина не пропадет!
Навстречу ей шел Андрей Михайлович. Под мышкой у него торчал потрепанный портфелишко.
— Здорово была, Матрена Васильевна! — приветствовал он.
Она ответила поклоном. А он спросил, остановившись:
— Как живете-то?
— Да как? Так и живем: чужое молочко вприглядку пьем, хлеб да соль жуем, — ответила Матрена Васильевна.
— Ты всегда сморозишь, — не очень-то весело пошутил Андрей.
— Смех — бедняку на здоровье, а богатому — хворь.
— Все шутишь?
— Не до шуток.
Андрей Михайлович, видя, что сейчас, в таком ее настроении, с Матреной «каши не сваришь», попробовал перейти на полушутливый тон:
— А я хотел тебе новость сказать. Хорошую новость.
— Это какую же новость… «хорошую»? Что-то не слыхать было у нас хороших новостей.
— Делегаткой тебя наметили. Согласна?
— Это по какому же вопросу? — притворилась недоумевающей Матрена, будто и не знала, что такое делегатка.
— По женскому. Будешь в женотдел ездить и делегаток смешить. Как ты на это скажешь?
Она стала еще мрачней и ответила:
— Никак не скажу.
— То есть как это — не скажешь?
— Так вот и не скажу.
— Пойми, Матрена Васильевна, нам же надо обязательно беднячку.
— И дурочку, — добавила она.
Андрей Михайлович опешил и вопросительно смотрел на Матрену. А она спокойно пошла дальше. Но председатель остановил ее, слегка держа за рукав и стараясь понять ее:
— Ты либо с ума сошла, либо дурной сон видела?
— Сны я всегда вижу хорошие, Андрей. Да вот в жизни-то кое-что плохое замечаю. А ты меня «смешить» выбираешь. Эх ты! Я тебе в матери гожусь: свои были постарше тебя, да двое из них в гражданскую погибли… А двое еще с германской не вернулись. А ты — «смеши-ить»!
— Да знаю я все это, Матрена Васильевна, — совсем уже душевно сказал Андрей Михайлович. — Я ж вас уважаю.
— А я тебя, Андрей, не уважаю. Вот и все… Иди «чай» пить к Сычеву.
— Да я же на тебя и списки подал! — воскликнул он.
— Ну и возьми свой список обратно. Бумага не человек — протерпит целый век. Возьми тот список да в отхожую и валяй, оправляйся с господом богом. А если хочешь делегатку, то баб собери. Они тебе и скажут, кого выбирать, сами выберут. Ишь ты! — Она поставила ведра и продолжала: — Ишь ты! Список назначил. Сам и выбирать стал, без народа. А может, мы Зинаиду выберем?
— Да видишь ли… — растерянно начал Андрей Михайлович.
Матрена перебила его бесцеремонно:
— «Види-ишь ли-и», — протянула она укоризненно и покачала головой. Затем подняла коромысло с ведрами, постучала пальцем сначала о коромысло, потом о свой лоб и, указывая на его лоб, продолжала: — Ты-то смотри! Забы-ыл! Совесть наша прибыла в село. А ты: «видишь ли-и»! — передразнила она еще раз. Потом стала к нему боком, почти упершись ведром в его пиджак, и гневно спросила: — У Федора был?
— С утра… некогда было, а…
Матрена резко повернула коромысло, зацепила ведром председателя и облила ему полбока водой. Он отскочил, отряхиваясь, и выкрикнул:
— От старуха! Черт-старуха!
Дальше Андрей Михайлович шел, задумавшись и вяло отвечая на приветствия встречных. Он живо вспомнил боевого Федьку, страшного Кучума, вспомнил Матвея Сорокина и Семена Сычева с винтовками в руках и многих других. Тогда он был командиром отряда. Потом — председатель сельсовета… И все время вокруг него беспрестанно стонут о земле, о земле, о земле. Кругом земля, много земли — да еще какой чернозем! — а ладу нет. Вот Семен Сычев сумел покорить землю, но как? Чужим трудом. И он задал себе все тот же мучительный вопрос: «Как же оно пойдет дальше?» В хлопотах он не вспоминал старое, поэтому и плохо видел новое. Он с трудом сознался себе в том, что не понимает, куда идет дело с землей. Он волновался все больше и больше, перекладывая портфель из одной руки в другую и ускоряя шаг. Теперь он шел быстро. Нащупал мокрый бок и подумал совсем незлобно: «От змей-старуха!» Мысли понеслись быстрее. И Некрасов, и Зина, и Матрена в один голос говорят: «Забы-ыл!» Он резко, с ходу, остановился и громко сказал сам себе:
