Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 2)
Тут Инал не выдержал:
— О чем ты говоришь, Тагир? Действительно, мы не можем понять тебя. Астемир, ты не давал мне слова, но, может быть, пора призвать к порядку тех, кто не понимает значения нашего собрания?
Астемир привстал:
— Валлаги! Ты, Тагир, скажешь свою речь после того, как ответишь на вопросы.
Но, видимо, эти призывы не могли сбить воодушевления Тагира, он продолжал:
— Валлаги, Астемир, я сейчас кончу. Я должен сказать несколько слов как раз потому, что еще есть некоторые работники, даже ответственные, даже самые ответственные работники, которые не до конца понимают, что зажег Инал...
— Что я зажег? — опять не выдержал Инал. — О чем ты говоришь? Поджигатель я, что ли?
— Нет, ты не поджигатель, а ты... — Тут Тагир не сразу вспомнил то слово, которому он научился у Казгирея, замешкался, весь налился кровью, но вот вспомнил и радостно воскликнул: — Ты — просветитель! Вот кто ты, Инал. И ты знаешь, о чем я говорю, ты сам говорил мне: «Вот мы зажжем костер для всех людей». Ты говорил мне еще, что это будет книга, по которой будут читать люди всех языков и учиться новой жизни. Ты сам говорил мне это.
Тут действительно все начали понимать, куда клонит Тагир Каранашев, но, чтобы не было больше никаких сомнений, оратор заключил:
— Агрогород в долине Бурунов, вот о каком костре я говорю.
И оратор победоносно посмотрел вокруг, ожидая одобрения.
Люди со строительной площадки, которых здесь было немало, по наущению Тагира закричали:
— Иналу долгая жизнь!
Для многих кабардинцев, в похвалах и чествованиях находящих своеобразную отраду, этого призыва было бы, вероятно, достаточно для того, чтобы деловое собрание превратить в пышное торжество, к которому призывал Тагир Каранашев. Но Инал именно в этот момент, теряя терпение, воскликнул:
— Да останови же его, Астемир!
Астемир и сам уже стучал карандашом по графину, а Туто Шруков, сидя у стола, повторял машинально свой обычный жест, заимствованный у Инала: то рассыпал по столу — на этот раз воображаемые — карандаши, то снова собирал их.
— Мы должны разбирать не речь Каранашева, а его партийную анкету, — говорил Астемир, стараясь восстановить порядок. — Кто берет слово по вопросу о Каранашеве?
Так и остался незавершенным замысел Каранашева: тут же, на чистке, всенародно объявить о желании строителей агрогорода присвоить будущему агрогороду имя Инала Маремканова. Перед этим Тагир советовался с Матхановым, и Матханов не одобрил план. Казгирей сказал: «Лучше, чтобы имя человека было не на вывеске, а в душах людей». Может быть, замечание и справедливое, но план Тагира казался ему самому еще более справедливым, а главное, многообещающим... И, однако, наивный угодник, а проще сказать, подхалим, не без огорчения перешел от своей льстиво-патетической речи к прозаическим ответам по анкете.
Но так или иначе, и с Каранашевым разобрались благополучно.
Предвидя, что вопрос о Казгирее будет главным, Астемир уже задумывался, как приступить к нему: не правильнее ли отложить разбор дела Казгирея Матханова на завтра?
Этот вопрос волновал не одного Астемира.
Казгирей был уверен в себе, он не раз проверял свою способность в ответственную минуту говорить перед народом. Все, что касалось лично его, его биографии, его партийной чести и чистоты, он хотел видеть вместе с другими только в одном свете — в свете правды. Его волновало другое. Возобновлять ли принципиальный разговор о своих расхождениях с Иналом Маремкановым? Можно ли забыть старика Саида, плетущегося в толпе ссыльных? Простительно ли забывать о десятках и сотнях жалобщиков, которые приходят к нему изо дня в день? Можно ли молчать, когда разоряются многие семьи, многие гнезда? Не вспомнить ли опять легенду о черном вороне?
И в то же время Казгирей искренне искал доводы в пользу Инала. Ведь вот сейчас он поддержал требование народа об исключении судьи из партии. Не вызывает сомнений неподдельность его возмущения бестактной выходкой Каранашева. Все это говорит о том, что Иналу Маремканову не чуждо чувство справедливости.
Погруженный в эти нелегкие думы, Матханов не слышал, что уже начали вызывать букву «м». Первым на букву «м» был Маканов, председатель окрбатраксоюза.
Маканов имел кличку «Окружной Батрак». И в самом деле, он неизменно сохранял вид батрака: ноговицы, поверх шинели тулуп, старенькая шапка. А вот несмотря на свой неказистый вид, Маканов не имел себе равных в искусстве скашивать сено с самых крутых склонов альпийских лугов. Привязав себя ремнем к дереву или камню, он запросто висел над пропастью, раскачиваясь подобно маятнику, и косил. Если же во время косовицы он становился в ряд с другими, то самые выносливые и умелые косари выдерживали соревнование не больше часа. Недавно он научился читать, и это ему так понравилось, что он читал все, что попадется под руку, даже оберточную бумагу, если видел на ней буквы. Но еще больше, чем читать, он любил разговаривать по телефону, и поэтому каждого нового знакомого он просил звонить ему.
Была у парня одна слабость. Он слишком часто женился. Вероятно, так случалось потому, что каждая новая жена неизбежно оставляла его. Теперь его мечтой было обзавестись русской женой, чтобы хоть этим походить на Инала, своего покровителя.
В кабинете Окружного Батрака пол был покрыт ковром. Всю жизнь живший в шалашах, парень никак не мог позволить себе топтать ковер ногами: войдя в кабинет, он с разгона перепрыгивал через ковер к столу.
Бесстрашный косарь простодушно шагнул к столу грозной комиссии. Едва ли у кого-нибудь появилось бы желание обсуждать Маканова. Но вдруг раздался голос Давлета:
— Не дорос Маканов! Какой же он большевик, если у него в кабинете висит портрет царя! Валлаги!
— Как так портрет царя? — удивился Астемир.
— И не только царя, генералов.
— Каких генералов?
— Царских!
И вот что выяснилось.
Маканову попался журнал времен русско-японской войны с портретом царя Николая и царских генералов. Ему понравились важные старики — бородатые, в эполетах, в орденах, и, вырезав картинки, он расклеил их у себя в кабинете.
Но поди разберись, как все это было, что к чему. Факт оставался налицо. Со смехом люди подтвердили сообщение Давлета. И Давлет восторжествовал: Астемир был вынужден внести предложение об обратном переводе Маканова из членов партии в кандидаты.
С тем же добродушным выражением лица, с каким Окружной Батрак взошел на помост, он спокойно сошел с помоста.
Далеко не все знали порядок букв по алфавиту. Еще меньше людей вникало в распорядок — регламент собрания, не разумели того простого обстоятельства, что Маремканов, головной журавль, уже прошел чистку в Нальчике. Но, конечно же, все понимали, что после Маканова на букву «м»должны идти Маремканов и Матханов.
Внутреннее чувство подсказывало, что наступает главный момент.
Маремканов — Матханов, Матханов — Маремканов. Нет, видно, не разъединить этих людей! Крепко слилась эта буква. Видно, неразрывно и навсегда связались эти две жизни, эти две судьбы. Не в первый раз два эти человека предстают перед народом — и всегда в схватке.
Инал твердо решил не разжигать страстей, не выносить сор из избы, не вовлекать массы людей в его сложные отношения с Казгиреем.
Лучше, думалось Иналу, спустить дело на тормозах, подобно тому как с крутой горы спускают подводу, обойти разногласия и вернуться к ним после того, как чистка закончится, добиться окончательной победы с глазу на глаз. Возможны всякие случайности. Не напрасно Казмай с таким воинственным видом пробивается вперед. Не напрасно Ахья, следуя за отцом, смотрит (так показалось Иналу) таким пронзительным враждебным взглядом.
В толпе еще кое-кто не понравился Иналу.
Нет, решил Инал, на людях нужно добиваться только одного: верного выигрыша. При случае бросить тень на Казгирея, невзирая на то, что он сам предупреждал: Матханова не отдадим. Вызвать у членов партии сомнение в его безупречности. Даже вынести ему выговор. Но крайностям ни в коем случае не поддаваться. Да, собственно, какие основания для крайних мер, спрашивал сам себя Инал. Нет, надо быть справедливым. И прислушиваться к мнению людей, того же Эльдара. Как-никак Матханов согласился приехать по его же настойчивой просьбе, и не напрасно же Степан Ильич верит ему, покровительствует. Этого не перечеркнешь...
Приняв такое решение, Инал повеселел, но тут опять к самому помосту стал проталкиваться неугомонный Казмай.
Старый Казмай явился на собрание в своей праздничной черкеске с газырями. У него и у Ахья были, разумеется, все причины для волнения. В первый раз старику предстояло говорить всенародно о себе, о своей семье, о своих обидах и, наконец, о великодушном поступке Инала, освободившего Ахья.
