Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 2)
Приняв такое решение, Инал повеселел, но тут опять к самому помосту стал проталкиваться неугомонный Казмай.
Старый Казмай явился на собрание в своей праздничной черкеске с газырями. У него и у Ахья были, разумеется, все причины для волнения. В первый раз старику предстояло говорить всенародно о себе, о своей семье, о своих обидах и, наконец, о великодушном поступке Инала, освободившего Ахья.
Ничего в жизни так не хотелось старику Казмаю, как сейчас услышать от людей приговор, чистый он человек или не чистый, и чтобы этот приговор услышал его сын. Между тем старик попадал в смешное положение. Казмай никогда не заботился о приискании себе фамилии. Казмай — да и только! Так он и прожил свой век. Казмай да Казмай, Казмай из Батога. Когда же Ахья начал работать в комсомоле и ему понадобилась фамилия, то он назвал себя просто Казмаевым. Признаться, никакого неудобства не испытывали ни Ахья, ни Казмай. Но вот теперь комиссия стала перед вопросом: на какую букву зачислить Казмая? А Казмай к тому же опоздал к началу собрания (не сразу нашлись патроны во все газыри). Вот и решили отнести Казмая в конец списка. Узнав об этом, старик усмотрел в таком решении неуважение к себе, а ведь ему так не терпелось услышать, что скажет о нем народ, и не мог успокоиться. Вот почему он с помощью сына и проталкивался к помосту. От усилий он даже запыхался и не сразу мог заговорить с Иналом:
— Слушай, Инал, я и сюда торопился, как на твою свадьбу. Я опять перешел много рек. Я хочу, чтобы народ сказал обо мне как можно скорее, хороший я человек или плохой. Я сам хочу высказаться перед народом и сказать о тебе, Инал. Я выйду сюда, на это высокое место, вместе с Ахья. Пусть весь народ видит, что сын опять с отцом, что справедливость есть, а ворота открыл ей ты, Инал. Вот что я хочу сказать. Вот почему мое сердце бьется нетерпеливо. Почему же ты отбросил меня в самый конец?
Инал отвечал с досадой:
— Я не знаю, старик, что ты хочешь говорить. Каждый может говорить то, что у него на языке. Не знаю, не знаю... А насчет очереди, — это не мое дело, обращайся к Астемиру. Астемир! Выслушай старика.
У Инала окончательно созрел план. Он решил, что люди, утомленные долгим собранием, не будут очень придирчивы и многословны даже при разборе такого дела, каким был вопрос о Казгирее Матханове. А поэтому выгодно пропустить Матханова сейчас: это давало надежду направить разбор дела именно по тому пути, какой предусматривался Иналом.
Политическая физиономия Казгирея Матханова последних лет как будто бы и ясна. Его научные труды известны. Латинизация алфавитов — вот конек, на котором Казгирей проскакал по многим фронтам культурной революции. Инал помнил, например, любопытную историю, слышанную им еще в Москве от Коломейцева.
В один из аулов Чечено-Ингушетии приехал учитель с кипами только что напечатанного букваря. В ауле в это же время был Казгирей Матханов, знакомившийся с постановкой народного образования в Чечено-Ингушетии. И вот на его глазах произошло событие, казалось бы, невероятное. Учитель роздал буквари детям и велел наутро явиться в школу. Каково же было удивление учителя, когда утром в школу пришли не дети с букварями, а их отцы с кинжалами. «Как ты смел, собачий сын, священными арабскими буквами изображать простые ингушские слова?» Именно недавний бунт в Бурунах напомнил Иналу эту историю. Возбужденные люди шумели, размахивали букварями: дескать, допустимое ли богохульство — писать ингушские слова буквами, которыми пишутся молитвы и стихи Священного писания, ведомые самому аллаху. Люди требовали сложить эти книги на минарете и никогда их не трогать. Чтобы успокоить разбушевавшихся ингушей, Казгирей взял вину на себя. Мол, не учитель виноват, это он, Казгирей, привез из Москвы такие буквари, но он, человек из Москвы, обещает, что Советская власть пришлет другие буквари.
Почему-то с большой яркостью вспомнился сейчас Иналу этот случай в ингушском селении и то, что сказал Степан Ильич.
— Это происшествие, — признавался тогда Степан Ильич, — помогло не одному только Казгирею понять многое. Кто мог предвидеть, что в самом религиозном фанатизме заложена сила, направленная против ислама? Но как высвободить эту силу, дать ей простор, использовать ее на благо народного просвещения?
Случай в ингушском селе подтвердил, таким образом, вывод, к какому пришли Коломейцев и Матханов: арабское письмо не годится.
Внедрение русской графики, с другой стороны, наталкивалось на враждебность народов, испытавших колониальное иго царизма. С течением времени русское влияние утратит этот привкус, но сейчас, когда только начинается революция в духовной жизни народов, следовало остерегаться излишних затруднений. Латинская же система станет мостом, перекинутым от мусульманского берега к русскому берегу.
С этими доводами Казгирей обратился к наркому Луначарскому и встретил поддержку. За несколько последовавших затем лет Казгирей Матханов приобрел широкую известность среди народов Советского Востока. С таким же фанатизмом, с каким ингуши и чеченцы защищали неприкосновенность Корана, они теперь защищали бы Казгирея.
Все это хорошо помнил и учитывал Инал, и он знал, что сейчас говорить нужно не об этом. Сейчас нужно направить обсуждение биографии Матханова в сторону его прошлого. В какой мере Казгирей освободился от шариатских убеждений? Не сидит ли в нем еще шариатский дух? Не приспосабливается ли он к новым политическим условиям, чтобы при удобном случае переметнуться во враждебный лагерь? Пусть тень сомнения в политической безупречности, как тень той самой зловещей птицы, о которой любит говорить Матханов, ляжет на него самого. Вот к чему нужно вести дело. Пусть висит над Матхановым угроза выговора, но не больше!
Астемир держался другого мнения, нежели Инал. Пусть, считал Астемир, люди приучаются мыслить политически, общественно, пусть в споре примет участие как можно больше людей и пусть наконец будет решен спор, мешающий спокойно работать. Пусть люди вникнут и скажут свое слово. От этого будет только польза.
Так думал Астемир, и как раз поэтому то, что не понравилось Иналу, то есть просьба Казмая рассмотреть его дело, понравилось Астемиру: сегодня, дескать, разберем дело Казмая, а серьезнейшее дело Казгирея — завтра.
— Товарищи! — послышался его голос. — Из-за позднего времени мы чистку на сегодня заканчиваем. Вне очереди будет рассмотрен вопрос о всем известном председателе аулсовета в Верхних Батога, о славном красном партизане Казмае. Комиссия решила предоставить слово Казмаю из Верхних Батога, уважая его заслуги и возраст. Каждый из нас с удовольствием прослушает речь Казмая, этой речью наше собрание будет закончено достойно. А Казгирей Матханов выйдет перед нами завтра.
Заявление внесло некоторое разочарование. Ведь все ждали самого интересного. Раздались крики:
— Почему поломали букву?
— Почему не называете Маремканова? Почему Матханов есть, Маремканова нет? У них одна и та же буква, а у Казмая нет никакой.
Астемиру пришлось разъяснить: буква, дескать, действительно одна и та же и у Матханова и у Маремканова, но ячейки разные. Маремканов уже очистился в своей ячейке.
Опять раздались крики:
— Как так? И буквы рядом, и сами они рядом, как же это Инал уже успел почиститься? Может, и Шруков уже почистился?
Успокоить людей удалось лишь после того, как сам Шруков вышел вперед и сказал, что если бы даже ему полагалось чиститься в Нальчике, он просил бы чистить его в Бурунах. Но это будет завтра или послезавтра, когда до него дойдет очередь, а сейчас-де он опять просит от имени комиссии выслушать Казмая. Он тоже думает, что речь Казмая доставит удовольствие каждому. Безупречная чистота этого старика едва ли вызывает в ком-нибудь сомнение. Время позднее, пора закругляться, отдохнуть, набраться сил на завтра.
Слова Шрукова понравились всем, и тотчас же Казмай сменил его на помосте.
Старик сказал все, что хотел, и сказал так, как хотел. Но он умел выражать чувства только на языке своих отцов, поэтому речь его, к сожалению, не всем была понятна. Однако все чувствовали радость старика, понимали, зачем он велел своему сыну стоять рядом, — и это взаимопонимание было главным в выступлении Казмая.
Казмай закончил. Люди, засидевшиеся за столом президиума, поднялись и с улыбками удовольствия заходили по помосту, разминая ноги. Глухо застучали доски.
Был счастлив Казмай, был доволен Астемир: угодили старику. Инал же, раздраженный выступлением Каранашева, а теперь тем, что сего доводами не согласились, сошел с помоста, не обращая внимания на вежливые приглашения к ужину сразу в три почтенных дома — к Казгирею, к Шрукову, к Каранашеву да еще куда-то.
Но несмотря на недовольство и усталость, Инал, как всегда терпеливо, выслушивал просителей и жалобщиков: то подойдет старик, то, робко склонив голову в черном платке, остановит Инала женщина. Не отставала от него и Матрена, которая немало потрудилась у себя на кухне в надежде, что Инал отведает ее кушаний.
