Гумер Баширов - Честь
Дед Бикмулла, изрядно захмелев, принялся расхваливать женщин:
— Да ведь их, миленьких, ни на какого мужчину не променяешь! Ведь весь колхоз на своих плечах вывозят! Если б не они, пропали бы мы с вами...
Джигит-гвардеец, рассказывая соседям что-то фронтовое, все время поглядывал в сторону Нэфисэ. А ей не давали и передохнуть. Оставив кипящий самовар, подошла и пошепталась с ней Мэулихэ; подбежала с чашкой меду Гюльзэбэр.
— У меня для тебя такая новость... такая новость... — опять раззадорила она Нэфисэ и убежала, так ничего и не сообщив.
Подоспела Юзлебикэ с гусиной ножкой и ломтем хлеба в руках и втиснулась между Нэфисэ и Сумбюль. В последнее время она заметно похудела, и круглое лицо ее вытянулось, под глазами темнели синие круги — следы бессонных ночей. Аппетитно раздирая ножку, Юзлебикэ затараторила во весь голос, не обращая внимания на то, что ее могут услышать.
— Если все время будут так угощать, мое поле в одну неделю полысеет! Пусть земля подо мной провалится, если вру! — Увидев Зинната, она толкнула Нэфисэ в бок и зашептала: — А малый-то все ходил за мной да уговаривал: «Устрой, мол, встречу да устрой!..» Все уши прожужжал. Теперь притих, не беспокоит. Должно, вот та, голубоглазая, приворожила. Ишь, глазенки-то как сверкают!..
И вправду, Гюльзэбэр так и сияла вся. То ли от крепкого меду, то ли от чего другого, но девушка, переполненная до краев какой-то радостью, заливалась счастливым смехом.
Нэфисэ ласково улыбнулась ей:
— Хорошо бы так! А для меня, вдовы, уж и то будет радость, если она на свадьбу позовет.
— А ну, взгляни мне в глаза! — приказала Юзлебикэ. Лукавую улыбку, блеснувшую из-под ресниц собеседницы, Юзлебикэ поняла по-своему. — Ай-хай, глаза-то совсем другое говорят. Язык, чего он только не скажет?!
— Вот еще, ведь я как-никак живая!
— Насчет живости, что и говорить, возражать не приходится. Вон, шутя, шутя, весь район обогнала. А чего только ты не сделаешь, если всерьез возьмешься! Уж я и то начинаю беспокоиться: как бы мне без золовки не остаться, если дела примут такой оборот. Вот увидишь, Мансуров тебя обязательно в Москву отправит. Тогда... улетела птичка — лови за хвост...
С краю, где расположились мужчины, вдруг раздался жалобный крик Шамсутдина:
— Не насытился я, уважаемое общество!
Все сразу примолкли. Кто-то смущенно крякнул, некоторые отводили глаза в сторону. Ведь это позор — не накормить досыта гостя!
Пораженная бесстыдством Шамсутдина Мэулихэ заспешила к казану посмотреть, не осталось ли там чего. Айсылу и вовсе огорчилась:
— Ой, как нехорошо получилось! Совестно-то как! — Она подошла тихонько к Шамсутдину: — Обделили тебя, что ли?
Шамсутдин сидел, поджав ноги, и довольно покачивался.
— То есть как обделили? — удивился он. — Наоборот, если подсчитать, то даже лишнее перепало...
Мэулихэ подбросила хворосту в костер.
— Подумаешь, какая забота! — попыталась она сгладить неловкость. — Иной человек действительно любит поесть. Не беспокойтесь, пока вы потолкуете, я вмиг сготовлю ему чего-нибудь.
Но Шамсутдину и ее слова не понравились.
— Да разве в этом дело? — протянул он с досадой. — Разве единым хлебом жив человек? Этой пищи у меня самого хватит на целый стол. — И он начал выкладывать из-за пазухи краюху хлеба, огурцы, вареные яйца и еще что-то. — Вот она, телесная пища, пожалуйста! — Шамсутдин, подмигнув фыркавшей молодежи, сунул руку в карман брюк. — На случай, если здешнего будет маловато, Гандалип положила мне еще вот это... — Он вытащил бутылку и, взболтнув, поставил в круг. — Кто желает, пожалуйста! Разве мы нуждаемся в такой пище? Ведь мы сами фабриканты хлеба! Душевную мне нужно пищу, понятно?! Душа жаждет!
— А-а-а!.. — протянули все облегченно. — Это уж дело Зинната.
Зиннат пожал плечами и нехотя растянул гармонь.
Какая-то бестолковая крикнула:
— Нэфисэ-апа!..
Но ее быстро оборвали: не станет же сноха петь при свекре!
Гюльзэбэр подвела к костру смущенную Карлыгач. Она немного замялась, но потом кашлянула и, повернувшись к Зиннату, шепнула ему что-то. Тот кивнул головой и заиграл. Карлыгач, как настоящая актриса, сложила руки на груди и запела. Голос у нее был слабый, но удивительно приятный.
Поляна затихла. Поднявшись высоко над деревьями, слушала песню задумчивая луна, заслушался, склонив посеребренную крону, и кряжистый дуб.
Она спела одну песню, другую, третью. Но потом Тимери напомнил, что с зарею нужно приниматься за дело, что ночь эту решили не работать только для того, чтобы народ хоть немного поспал.
Люди сразу встали и, шумно переговариваясь, зашагали к своим станам по узким лесным тропкам, которые луна щедро усыпала мелкими серебряными монетами.
7
Нэфисэ шла одна. Из-под развесистого клена у дороги ей навстречу вдруг метнулась Гюльзэбэр. Нэфисэ показалось, что в тени с ней кто-то стоял. Он шепнул ей что-то, и Гюльзэбэр ответила ему таким нежным, воркующим смешком, каким могут смеяться только девушки, которым невмочь скрыть своего счастья. Она подбежала к Нэфисэ и схватила ее за руку. Очень возбужденная, она все время поправляла волосы и поглядывала в сторону клена.
— Я не могла уехать, не повидав тебя, — оказала Гюльзэбэр. — А сейчас побегу в деревню, буду собираться к утреннему пароходу. Мне только с тобою и осталось попрощаться.
— Постой, что ты говоришь? — удивилась Нэфисэ. — Куда ты едешь? Зачем?
— На фронт, Нэфисэ-апа... На фронт еду!
— Как?.. На фронт?
— Да, прямо по Волге, в сторону Камышина... — Гюльзэбэр была взволнована, но говорила она очень решительно. — Всю весну обивала пороги. Где только не была... Уговаривала, упрашивала — не пускали. Теперь вот ходила к Джаудату-абы... Ой, только бы не задержали. Уехать бы скорее.
— Неужели завтра же? Как неожиданно все!
— Завтра, завтра! Это последняя наша встреча... Больше не увидимся... Прощай, Нэфисэ-апа...
— Тьфу, тьфу... Пусть ветер унесет твои слова! Почему не увидимся?.. Вот кончится война, и ты вернешься со всеми. Нас с тобой еще такие прекрасные дни ждут, что это тяжкое время будет казаться лишь страшным сном. — Нэфисэ обхватила ее за плечи и крепко прижала к себе.
Гюльзэбэр хотелось увезти с собой на фронт не только тепло материнской любви, не только вкусные бавырсаки[33], испеченные заботливой рукой, но и еще один дар — любовь джигита-гармониста.
Сколько раз надежда вспыхивала перед ней вечерней зарницей, опаляла бедное сердечко!.. Иные дни Гюльзэбэр ходила, как в тумане, ног не чуяла под собой от счастья. Но надежда гасла так же быстро, как и вспыхивала. А сколько раз она изнемогала от ревнивых мыслей, хотя и знала, что намекни только Нэфисэ, и она собственной рукой вырвет из сердца ради подруги эту любовь.
Они шли по берегу речушки, тихо струившейся под сенью разросшихся ветвей.
— Какая тишина! Как дышится легко! — вздохнула Гюльзэбэр. — Как будто и войны нет. А ведь на самом деле все это не так. Ты представь себе, Нэфисэ-апа, вот в эту лунную ночь, в эту же минуту и, может быть, по такому же лесу боец идет в разведку. Он перебегает от дерева к дереву, прячется в тени... А другой боец, может быть, сейчас, глядя на эту луну, умирает... и вспоминаются ему берега Волги, родные дети. Хорошо, если он может подумать: «Я отдал все, что мог, не остался в долгу перед родиной». Ведь правда? — Гюльзэбэр порывисто прижалась щекой к плечу Нэфисэ. — Понимаешь, я хочу быть рядом с ними, там, в огне! Ни сердце, ни совесть не дают мне покоя!
— Я понимаю тебя, Гюльзэбэр, всей душой понимаю. Счастливой тебе дороги, светлого пути, дорогая!
Они крепко обнялись. И в эту минуту все вокруг казалось Гюльзэбэр еще милее, еще дороже: и надсадные переклики дергача с перепелкой в траве у поляны, и деревья, низко опустившие кудрявые ветви над холодной струей, и тонкое, едва слышное журчанье ручья.
— Знаешь что? — порывисто сказала Гюльзэбэр. — Давай сделаем так: ровно через три месяца ты мне пришлешь письмо и вложишь в него лист того старого дуба, что стоит посреди круглой поляны. Ладно? Пришлешь?
«Три месяца — слишком долгий срок для войны... Где-то ты, родная, будешь тогда?» — подумала Нэфисэ, но вслух ответила:
— Пришлю, и листок вложу обязательно! А ты напишешь мне обо всем, что с тобой приключилось за эти три месяца. Договорились?
— Да, да! Только ты не забудь в письме о себе рассказать.
— О себе расскажу, какой урожай сняли...
Гюльзэбэр приникла к Нэфисэ и тихо, почти шепотом сказала:
— Куда бы ни забросила меня война, какие бы меня ни постигли беды, я никогда не забуду сегодняшнего вечера. Никогда! — Тут она оглянулась и стала прощаться: — Не забывай моих комсомольцев, Нэфисэ-апа... и меня не забудь. Будь здорова! Если когда-нибудь по глупости обидела — прости...
