Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак
Поначалу, грешным делом, я думал, что Верхососов принадлежит к какой-нибудь секте. Однажды мы нарезали тундру, и я вдруг услышал, как он, наклонившись к земле, что-то вполголоса бормочет. Я даже слегка испугался — не рехнулся ли? — и зачем-то посмотрел на столб, где висел мой ремень с пистолетом. Подошел ближе к егерю. Вокруг него вся тундра будто вспахана плугом, а у ног зеленым островком торчит клочок нетронутой землицы с кустиком созревшей морошки. Я услыхал: «Эка, милая! Расти тут рядышком со мной, не трону тебя».
Увидав меня, он смутился:
— Огорожу участок, чтоб вездеходами не испортили землю, — сказал он мечтательно и вместе с тем твердо. — Запрещу палить из ружей. Пускай живность подле меня размножается.
Обещание свое он сдержал. На озере под окном все лето плавали утиные выводки, поодаль, на бугре, устроилась журавлиная пара, а за поленницей дров с ранней осени прижились восемь молодых песцов. Верхососов кормил их из рук, а в день открытия промыслового сезона у него уже было восемь шкурок. Таким образом, принадлежность его к секте, где проповедовалась заповедь «Не убий!», вызывала после этого случая большие сомнения.
Кустик морошки? Кустик морошки очень удобно и поберечь — хоть и небольшая, а все же компенсация за грубое несовершенство человеческой природы.
На исходе первой зимы у Верхососова сломался зубной мост. Луноход предложил заклепать его стальной проволокой. «Гвозди будешь дергать», — заверил он егеря и вынул зачем-то из нагрудного кармана комбинезона большие ржавые пассатижи. Верхососов уже неделю жил лишь на манной каше и размоченных сухарях. Он недобро покосился на инструмент в руках Лунохода, потом на яркую картинку из старой поваренной книги. Эту картинку, живописно отливающую всеми цветами изысканных кушаний праздничного стола, нашел и приклеил к стене Луноход. Верхососов попытался в первый же вечер сорвать ее, но картинка намертво склеилась с обоями. А обои портить было жалко. Устин Анфимович выбрал такое место за кухонным столом, чтобы не видеть соблазнительных блюд. Так и сидел, вполоборота, скосив глаза на темный угол и осторожно двигая беззубыми челюстями. «Упитанности в пище — никакой, — говорил он каждый раз и вздыхал. — Отпуск отдыхающий пора брать, отпуск».
— Ну и возьми, — сказал я. — Сейчас самое время. Зубы склепаешь, шишку уберешь со лба, в баньке попаришься… Дней этак с десяток. А поживешь у меня.
— Не, жить мне есть у кого. У Драгомерецкого.
Наконец мы уговорили его поехать с нами в райцентр. Избу закрыли на большой амбарный замок. Как ни упрашивали Верхососова оставить в замке ключ, ни в какую. «Нет, в это время здесь никто не может быть, а порядок есть порядок, раз закрыто — не лезь, значит, чужой дом». Я возразил: а если случайный путник набредет или понадобится ему переночевать, обогреться? Луноход добавил яснее: ни один замок в тундре не удержит, надо — дверь взломают.
Не переубедили.
В райцентре Верхососов прожил пять дней и пришел утром ко мне на квартиру.
— Командование, пора домой, — сказал он с порога.
Я как раз занимался расшифровкой его полевого дневника, куда заносились сведения о летающей дичи в заказнике. Верхососов, как только был зачислен в штат охотинспекции, сразу выдал: неграмотен, протоколы составлять не способен, пугнуть — пугну, можно даже ружье отобрать, а протоколы — не. Мы уставились на него, потом на заявление. Оно было написано школьным почерком. Как — неграмотный? А как заведовал на Курилах тепличным хозяйством? Однако Верхососов непреклонно объяснил, что рос на отшибе в семье лесника, в школу ходить было далеко, потом сам не хотел, а на Курилах всем делопроизводством ведала жена, работница тепличного хозяйства, он лишь командовал.
Вроде убедительно, хотя совершенно немыслимо. Ни я, ни мой начальник еще не встречали пожилого человека, исколесившего почти всю страну, но абсолютно неграмотного.
Короче, договорились, что Верхососов цифрами будет регистрировать пролетающих птиц. Счет он знал по деньгам, знал якобы и несколько букв алфавита. Теперь в полевом дневнике эти записи выглядели столбцами корявых больших цифр и букв: «жу», «ут», «гу», «гн». Соответственно это означало: «журавли», «утки», «гуси», «гнездо».
— Проходи, Устиныч. Как зубы?
— Еще не привык, ляскают, язви их в душу.
— Да что же ты у порога стоишь, проходи! — Я вскочил и пожал ему руку.
Он потоптался смущенно, стянул ушанку, но не сдвинулся с места. Мне никогда не приходилось видеть Верхососова таким — робким и даже стеснительным. Однако упрямый подбородок напоминал о твердости характера.
— Нет, нет, Свистофорыч. Я постою тут. Чай попил, рассиживаться некогда. Вертаться надо. Там дом, мало ли что…
— Как хочешь. А чего так быстро? Отдохнул бы еще. Походи в кино, баню, закупи все необходимое…
— Нет, нет. Пора. Баню я сам себе устрою. От кино у меня голова болит. Пора.
Я снова стал упрашивать егеря пройти в комнату, попутно выясняя, почему он так спешит в тундру, где его никто не ждет. Уж не обидел ли кто?
— Войди, командование, в мое понятие, войди. Тут мне все не так, да и люди кругом… Теснота. Копотно и дымно… Кашлять вот начал. Одним словом, вызывай Лунохода — пусть готовит свой механизм.
Отправил я их на другой же день. Верхососова провожал его друг, колхозный счетовод Драгомерецкий.
Я пожаловался ему на странное поведение егеря — даже в комнату не прошел.
Драгомерецкий схватил меня за пуговицы и громко закричал, икая:
— Мы с ним, эк, жили на Лососевой. С тех пор и дружим, эк! Удивляюсь, как он отважился у меня жить. Ни к кому никогда не ходит: боится, что к нему ответно в гости придут. А он этого не любит. Отшельник, эк!
— Хозяйка ему нужна. Где ее взять?
Драгомерецкий заложил руки за спину и нервно зашагал по комнате. Затем снова схватился за мою пуговицу.
— Есть у меня на примете, эк, одна. Серьезнейшая бабенка. Сам бы ее в хозяйки взял, эк! Мы с ней на курорте познакомились. Рассудительная, с приданым — у нее в Майкопе домишко, яблоневый садик, малинка. Верхососов как раз для нее. Начнем, эк, действовать!
Месяца через два Драгомерецкий вручил мне письмо и фотографию невесты. Устиныч долго и придирчиво разглядывал миловидное лицо женщины неопределенного возраста. Опытный глаз не мог не заметить следов ретуши. Однако понравился ее серьезный взгляд, полные губы, чуть тяжеловатый, но все еще приятный овал лица.
Устиныч довольно пошевелил усами, ничего не сказал, но поставил карточку рядом с поздравительной открыткой из военкомата по случаю юбилея Дня Победы. Таким образом, в красном углу избы Верхососова соседствовали теперь два дорогих для него образа — Воин и Невеста.
В письме Елена Станиславовна, так ее звали, кратко описала свою жизнь. «Супруг погиб в войну, детей не было, замуж больше не вышла, сейчас на пенсии и хотела бы разделить старость с тихим, порядочным человеком». Почерк и стиль письма выдавали в ней грамотную современную женщину. Да она и не скрывала этого, упомянув вскользь, что имеет среднее техническое образование, что почти всю жизнь проработала мастером на шпагатно-веревочной фабрике.
Луноход с сомнением пожал плечами:
— Из Майкопа — сюда? Хм-хм…
— Чего хмыкаешь? — обиделся Верхососов. — География тут дело второстепенное. Главное, чтоб вот здесь понятие было. — Устиныч постучал пальцем по виску. — Свистофорыч, составь от моего имени послание и обскажи честно и жестоко всю мою жизнь. Чтоб без утайки. Пошли на дорогу три сотни.
С этого дня любая наша беседа сворачивала на предстоящие изменения в судьбе Верхососова. А он с каждым днем все смелел, все увереннее говорил об этих изменениях, как о деле решенном и бесповоротном:
— Поживем сначала тут, приглядимся друг к дружке, пообвыкнем. Однако задерживаться не будем. Дом там без присмотра. Да и сад требует постоянной заботы. Перво-наперво я куплю в гостиную стоячие часы, с мелодией. Этак рублишек за пятьсот. Ежели плотно и душевно сойдемся, конечно.
— Да зачем они тебе, Устиныч, стоячие часы? Возьми будильник — дешево и сердито.
— Ничего ты, Луноход, не понимаешь в нашей жизни. Стоячие часы я, можно сказать, все свое существование держал в голове. С ними совсем другой коленкор образуется в доме. Уют и радость. Если хочешь жить умно и красиво, думай о всякой мелочи. Вот, скажем, мыло. Это мы здесь пользуем всякую вонючую гадость, а при иной жизни и мыло нужно особое, духовое, простыня из мадаполама, бурки — пемзой начищены.
Да-а. За малину возьмусь самолично. Ягоды тазьями будем таскать, тазьями. В земле я толк понимаю.
— Японскую комбинацию сразу подаришь или как? — приставал Луноход.
— Торопиться некуда. С неделю понаблюдаю, войду в ее понятие, а потом уже и гостинец преподнесу. Да сначала-то и недосуг будет, стирка у меня — целый угол в коридоре.
