Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак
Гость с ходу полез к столу, подцепил пальцем соленый груздь, сладко причмокнул и закатил глаза. В следующую минуту Верхососов хлопнул Лунохода ложкой по лбу и взревел:
— Куда лезешь с грязными руками?
Луноход долго гремел рукомойником и, как всегда, вместо приготовленной Устинычем тряпки схватил чистое полотенце, чем снова вызвал целый поток брани.
— Ладно, Устиныч, не переживай. Скажи лучше, сколько песцов добыл?
— Не то добудешь, не то домой не будешь, — уклончиво ответил Верхососов.
— Не прибедняйся. Был бы хорошим человеком, плеснул бы на нитку. «Колосники» горят.
— Отчего это они у тебя горят-то? Опять брагу хлестал?
— Не хлестал, а принял слегка.
— Все равно не дам. И так один плафон (имеется в виду флакон) остался. Мало ли что случится. У вас там магазин под боком, а мне тут никто не поднесет.
— Плафон, плафон, — с сожалением передразнил Луноход, — а я тебе патефон присмотрел у одного. Правда, пока не дает, говорит, историческая реликвия.
— Патефон? — Устиныч строго посмотрел на Лунохода. — Знаю, патефоны сейчас назад вертаются. Только от дури это. Патефон нужен там, где нет электричества. К примеру, сюда. Мне этот механизм давно знаком и любезен. Лучше всяких батареек. Если пружина еще, скажем, упрямая (то есть упругая), так ему век сносу нет, а иголки я и сам могу вытачивать.
— Не дает патефона, — равнодушно сказал Луноход.
— А ты лагируй (значит — действуй), — разозлился вдруг Верхососов. — Лагируй! Объясни ему, дураку, что людям, живущим в отдалении, помогать надо.
— Лагировать, Устиныч, лагирую, — развел руками Луноход, — а… никак.
Верхососов опять внимательно посмотрел на Лунохода, сплюнул на пол, порылся под столом и выставил на середину круглый стеклянный флакон, найденный мной еще прошлым летом на морском берегу.
— Черт с вами! — Он разлил каждому спирт в микроскопические стопки. — По единой — и будет.
Чокнулись. Луноход крякнул и, проследив обратный путь флакона, вздохнул:
— Э-эх! Выпрошенная соль пищи не солит…
— Слыхал новое указание медицины? Соль приносит вред организму.
— Мне ничего не вредно. — Луноход почесал под рубахой живот, потом вывернул содержимое кармана на стол и среди гаек, болтиков и прочего металлического хлама нашел замусоленный пакетик с таблетками.
— Викалин? — спросил я, зная про его язву.
Он махнул рукой:
— Врачи долбят: диета, диета… Какая тут к черту диета, в тундре-то?
— Женись, вот и будет диета. Хватит болтаться, — наставительно произнес Верхососов.
— После тебя, Устиныч.
— А мы уже со Свистофорычем сговорились, будем мне хозяйку искать. — Он кивнул в мою сторону. — Подтверди, командование.
Я подтвердил.
Луноход недвусмысленно заглянул под стол:
— Одно скажу, отец, просто молодец. Мо-ло-дец! Бери и меня в сватья. Сделаем. Без всякой наклевки. Верняк обеспечен. Я человек с опытом, ты же знаешь…
— Ты себя со мной не равняй, — пригрозил пальцем Верхососов. — Ты еще в себе несешь много зазнайства. Мне не до баловства, понял? Я человек сурьезный, и женщина мне нужна строгая, в годах…
— Ладно, Устиныч, найдем тебе сурьезную бабусю.
— А, чтоб тебя! Каку таку бабусю? Погоди, я вот побреюсь, эвакуирую со лба шишку, еще погадаешь, сколько мне годков.
Я хотел скорее ехать домой и поспешил успокоить егеря, что с этим деликатным вопросом обращусь к его товарищу, колхозному счетоводу Драгомерецкому.
— Во! Это ты сделаешь умно и красиво, — обрадовался Верхососов. — Драгомерецкий человек приимчивый. Через него, Свистофорыч, и лагируй.
Ни я, ни Верхососов не заметили, когда Луноход успел разобрать шариковую авторучку с плавающей внутри обнаженной женщиной. Когда на столе образовалась густая лужа глицерина, егерь спохватился:
— Опять натворил, язви тебя в душу! Что за наказанье такое! Чтоб тебе пакши-то (руки, значит) оббило!
Луноход растерянно оправдывался:
— Да вот хотел взглянуть на нее поближе. Сделаю, не волнуйся.
— Да не сделаешь! В ней же все метрически устроено: и чтоб жидкость держалась, и чтоб баба центрально плавала…
Я прервал их перепалку, взял рюкзак и вышел из избы. Было морозно и тихо. Вспомнился ласковый пес Ахмет. Сейчас бы он крутился под ногами, прыгал, визжал от избытка чувств. Без него в этом глубочайшем безмолвии было что-то противоестественное, даже жутковатое. Верхососов Ахмета привез сюда щенком, а потом, через год, сам сунул не моргнув глазом в вездеход — мол, распугивает ему тут всех песцов. Дурень старый! Как можно без собаки в тундре жить?
Мы кое-как закрепили дверку кабины вездехода, помахали Устинычу. Отъехав на приличное расстояние, Луноход внимательно посмотрел на свои валенки.
— Черт, опять чужой попался. Теперь твой егерь меня убьет.
На озеро Плачущей Гагары меня и Верхососова забросили в середине июня. До начала холодов нам предстояло построить новый егерский кордон — так он громко именовался в отчетах начальника охотинспекции, который за короткое время сумел создать настолько грандиозное и хорошо налаженное делопроизводство, что ему позавидовало бы любое областное управление. На деле кордон этот предстояло возвести в виде одной небольшой засыпанной избенки.
Все лето мы провели в палатке. В двух километрах от нас находилась речка. Она впадала в большой залив. Здесь было много плавника. Оттуда мы на себе таскали весь необходимый материал. Это был адский труд. Жара с комарьем то и дело сменялась дождливым холодом. Мы простудились, и у обоих почему-то опухли и стали гноиться глаза. На самый сезон дождей пришлась утрамбовка стен избы землей. Вначале нарезали чавкающую тундру — верхний слой шел на обкладку завалинки, — затем на штык лопаты выворачивали глинистый пласт, рыхлили его, сушили и только потом мешками поднимали на стены, лишь тогда в ход шли деревянные колотушки.
Вертолет доставил нам кирпич, стекло, рубероид и краску. Все остальное, вплоть до рам, делали сами. В завале плавника обнаружили почти целую дверь; на ней сохранился даже почтовый ящик и полустертая надпись: «Осторожно, злая собака!»
Вообще изматывались до того, что порою не оставалось сил приготовить хороший ужин. Так и хлебали жидкий консервный борщ среди гогочущей гусями тундры, возле рыбного озера.
Верхососов побожился, что до окончания строительства не будет умываться, бриться, переодеваться. Одежда на нем тлела от пота и грязи, щеки ввалились, лишь глаза блестели странным горячечным блеском.
Меня он подбадривал:
— Ничего, Свистофорыч, ничего. Перекури, не надрывайся. Вот закончим дела, баню устроим, облачимся во все чистое, а это с себя — в костер. Заживем тогда красиво и умно. У этой стены тебе лежанку соорудим, а тут моя будет…
Признаться, меня поддерживало воображение. Я видел наш дом таким, каким мечтал о нем с самого детства: именно в глухомани, именно на берегу речки или озера, с большой печью и керосиновой лампой, стенами, обвешанными ружьями и какими-нибудь трофеями. И чтобы за его стенами чаще случалась непогода…
Верхососов был моим непосредственным подчиненным, дом мы строили сообща, и я считал его в равной степени и моим, особенно когда выяснилось, что за строительство нового егерского кордона нам платить не будут. Сначала обещали, а потом где-то наверху не утвердили. Впрочем, это было и не так важно. Трудно измерить деньгами те муки, которые мы приняли в то проклятое лето.
Верхососов тоже строил не егерский кордон, а себе жилье. Здесь он намеревался пробыть до пенсии, а может, и сверх того.
Свободного места для предполагаемой мне лежанки, однако, не нашлось. Я это видел и сам. У глухой стены мы еле втиснули егерскую кровать, а у противоположной сбили стол и лавку. На кухне вообще двоим развернуться негде. Так что приходилось довольствоваться полом и спальным мешком. И это не беда. Угнетало другое. Если ко мне приезжали студенты-биологи или просто знакомые, Верхососов уходил в тундру и ждал, когда все разъедутся. Этим он как бы хотел сказать: чем быстрее, тем лучше.
Я и это понимал прекрасно. Изба для Верхососова была, может, последней гаванью в жизни, и он имел полное право на уединение.
Будущим летом я намеревался с помощью Верхососова соорудить для себя пристройку. Но егерь помогать отказался («Когда же мне отдыхать?») Более того, наотрез запретил что-либо пристраивать к его дому («Знаю вашего брата, спалите себя и меня».)
Вечерами иной раз я втолковывал Верхососову, что так жить, как он живет, сейчас нельзя. Он злился: подумаешь, какой-то молокосос учит жить. Злился и я: жизненного опыта у него хватало поди на троих. Но эти «кровопролитные» споры нас настолько сблизили, что мы знали друг о друге все, словно самые близкие родственники, словно отец и сын.
