Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
На новом месте всегда находишь новые силы. И не только в себе — в. людях.
Крамольников пальцами на губах сыграл какую-то коротенькую песенку.
Чита, Иркутск, Красноярск, Томск. А между этими городами лежит по тысяче верст пространства, на котором также есть рабочие, и также стремятся они к свободе, а организованности еще почти никакой у них нет. Михаил, трудно все же работать в Сибири! А начинать революцию, возможно, придется уже с тем, что есть. Пределы-то терпенья народного ломаются.
Значит, надо нам работать энергичнее, — проговорил Лебедев, — чтобы к тому времени, когда терпенье у народа иссякнет, и силы нашлись бы у него. Достаточно уже вспышек народного гнева, когда, не подкрепленные силой, они оканчивались трагедиями.
Пока они неизбежны, эти трагедии. Зато после Степана Разина не мог не появиться Пугачев, после Пугачева— декабристы, после декабристов — народовольцы, после народовольцев — мы.
А после нас?
После нас? Другие будут продолжать борьбу.
А если бы так, мы — и конец трагедиям народа? — тихо спросил Лебедев.
Крамольников собрал в кулак чуб непослушных черных волос, потянул его к виску.
Ты, кажется, припер меня к стене. Да… Ты прав. Чтобы победить, нам нужно прежде всего крепко верить в победу. — И он начал рассказывать Лебедеву о положении в Союзном комитете.
Гутовский стал особенно, ярым сторонником созыва Третьего съезда. У большевиков теперь нет повода упрекать его в прежних ошибках. А меньшевики — хотя их по числу и больше в комитете, — на удивление, без скандала приняли заявление Гутовского. Это, конечно, отрадно, что грызни стало меньше, но в тихом омуте, говорят, как раз черти и водятся! Ведь если бы меньшевики совершенно отказались от своих прежних взглядов и стали на сторону Ленина, а — те они согласились только в одном — относительно съезда, во всем же прочем просто притихли.
Ты, Михаил, недоволен своей работой здесь, — закончил Крамольников. — Но ваш комитет весь из большевиков, и у вас во всем единое мнение. По рукам тебя ничто не вяжет. А ты представь, каково в Союзном комитете, когда его заполонили меньшевики! Когда каждое принятое решение — жестокая борьба. И в результате — такое решение, которое и хочется и не хочется выполнять. Похоже, будто два дровосека пошли в лес. Один с пилой, другой с топором. Один рубит, а второй в то же место пилу подсовывает. Друг другу работать не дают, у пилы выламываются зубья, топор тупится, а дерево стоит.
А ты хочешь уехать от такой борьбы, — с упреком добавил Лебедев.
Ну нет, не лови меня на слове! Я хочу уехать не ради своего спокойствия, — запротестовал Крамольников. — В Самаре-то положение тоже не легче. И там нужно готовить людей к съезду.
Кто будет на съезде представлять Сибирский союз? — не как вопрос Крамольникову, а скорее как высказанное вслух сомнение проговорил Лебедев. — Убей меня, но я по-прежнему не верю Гутовскому. Выкинет оп опять какую-нибудь штуку. Как и на Второй съезд, пошлет своих приятелей.
Нет, Михаил, после той истории с Мандельбергом и Троцким это уже невозможно, — решительно сказал Крамольников. — Союзный комитет теперь обязательно посоветуется с порайонными комитетами. И, я думаю, было бы самым правильным послать на съезд тебя.
Меня?!
Да. От Читы до Омска во всех комитетах тебя хорошо знают. Я просто уверен: порайонные комитеты предложат послать делегатом именно тебя. И никого другого. Этого требуют интересы дела и даже самая простая справедливость. Ты начинал в Сибири буквально от ничего. Ты протаптывал здесь самые первые тропы. Кто еще, кроме тебя, так может знать положение в Сибири? Ну, а сейчас пора прощаться. Где-нибудь обязательно встретимся. И, я надеюсь, на съезде.
26
Хотя Лакричник больше любил латинские, поговорки, теперь ему все чаще припоминалась охотничья: «Идешь за зверем, у него одна дорога, а у тебя — сто».
Весь март и половину апреля, как только ему позволяло время, свободное от службы, Лакричник вертелся либо возле дома Мирвольского, либо поблизости от больницы. И ничего, решительно ничего подозрительного обнаружить не мог. В часы наблюдения никто не заходил на квартиру к Алексею Антоповичу, и по ночам он спал, по-видимому, спокойно. Во всяком случае испытанный способ присыпания спежком у калитки (пока был снег) полезных результатов не дал. Когда стаял снег, в дело пошли волоски, прикрепленные к щеколде. Подыми ее — и оборвутся. Это было приблизительное средство проверки, если бы щеколду поднимали многократно, но здесь оно действовало совершенно точно и неизменно доказывало одно и то же: Мирвольский ночью вообще не выходил из дому. А между тем листовки появлялись и в городе и на станции.
Лакричник тогда прилежнее стал следить за больницей. Целый день, и особенно по утрам, туда тянулись хворые. Боже, каких тут только не было! И на костылях, и скрюченных в три погибели ишиасом, ревматизмом, и с завязанным горлом, со щеками, закутанными в теплые платки. Мужики, бабы, детишки, подростки и дряхлые старики. Рабочие в залощенных куртках, с неотмытыми от мазута лицами. Крестьянки, толстые и круглые, бог весть, от навздеванной ли в дорогу теплой одежды или по семейным причинам. Мелкие чиновники в облезлых драповых пальтишках с поднятыми воротниками и в глубоких теплых калошах. Обыватели, которые живут черт знает чем и ходят одетые черт знает во что. Поди и угадай, у кого в карманах или под кофтой может оказаться пачка листовок!
Он знал чуть ли не всех старожилов, но железная дорога нанесла в город столько новых лиц — среди них таких, которые мелькнут всего раз или два и исчезнут, — что Лакричник стал приходить в уныние от бесплодно растрачиваемых здесь сил и здоровья. У него даже раз возникла горько-ироническая мысль: если он, Лакричник, свалится от простуды или переутомления, выслеживая Мирвольского, вполне заслуженно и справедливо будет, чтобы Мирвольский же и вылечил его в своей больнице.
А наблюдать здесь было труднее всего. Пройтись по тротуару мимо — много ли заметишь за это время; высиживать часами в холодной уборной, приткнутой к забору соседней усадьбы, откуда через щели виден вход в больницу, — весьма утомительно, да и хозяева стали ругаться. Кто знает, может быть, они сами в сговоре с Мирвольский? И Лакричник с завистью подумал об одном юродивом, который без шапки целыми днями сидит с железной кружкой. У церковной паперти и морозит свою плешивую голову, а мог бы спокойно сидеть и на пороге больницы.
Теряя всякую надежду достичь успехов и здесь, Лакричник решил попытать счастья еще на вокзале, в самом начале пути неизвестного, ступающего с крамольными листовками из вагона на шиворскую землю. На вокзале есть то несомненное преимущество, что на платформе разгуливать можно совершенно открыто. Впрочем, на этом, пожалуй, и кончаются все преимущества… Сходит с поезда пассажиров много, и все они рассыпаются как горох. Угадать среди них «неизвестного с листовками» и пристроиться к нему вслед — все равно что, опустив руку в прорубь, голыми пальцами поймать пескаря! Но попробовать надо и это.
В один из апрельских дней, когда только что прошумел короткий дождик, больше похожий па снег, а может быть и снег, похожий на дождик, к дымящейся испарениями деревянной платформе подкатил с запада товаро-пассажирский поезд. Лакричник пошел вдоль состава, зорко присматриваясь к сермяжной публике, вываливающейся из вагонов четвертого класса. С этим поездом ехали всегда главным образом переселенцы, голь перекатная, — за плечами котомка из ряднины, в руках прокопченный котелок, а под ногами десяток золотушной, плачущей мелюзги. Лакричник по-фельдшерски профессионально и несколько брезгливо прикидывал, сколько из них, приехавших на вольные сибирские земли, через месяц-другой ляжет в землю под сосновые кресты. Он сам по одежде немногим отличался от этих замученных нуждой и бесхлебьем людей. Но с тем большей силой он и презирал их. Презирал потому, что они были людьми несчастной и горькой судьбы от поколения к поколению, а он, Лакричник, спустился — к ним с высот великолепной жизни, увиденной и даже лично захваченной им в юности — в разгульном доме миллионера Елисеева. И он чувствовал себя возле этих людей королем, злой силой переодетым в рубище и брошенным вместе с ними на галеры. Нет, эти не с листовками! Но господа революционеры пишут свои прокламации как раз для них. Они и в поездах любят ездить с такими…
Навстречу Лакричнику, шмыгая пятками, вышагивал долговязый Нечаев. И вдруг ни с того ни с сего улыбнулся. Не такой уж совершенно открытой улыбкой, но все же что-то ласковое и теплое засветилось у него в глазах. А между тем он с Лакричником прежде даже никогда не здоровался. Насильно раздвинув губы, Лакричник тоже улыбнулся Нечаеву. Не помешает. Но телеграфист вдруг глянул на него в упор и сразу сделался ледяным. Лакричник понял, что беглая улыбка Нечаева предназначалась не ему. а кому-то, кто шел позади пего. Он быстро оглянулся и успел заметить женщину, которую тут же от пего оттерла толпа. В памяти запечатлелось ее лицо, миловидное, круглое, и взгляд слегка исподлобья — может быть, потому, что_ подбородок у женщины был чуточку лишне опущен вниз. Она тут же исчезла, и Нечаев даже не приблизился к ней, так дальше и пошел по платформе. Но Лакричник остановился, как пришпиленный, зажмурив глаза и напряженно припоминая, где оп однажды видел уже это лицо. И еще — словно прощупывая тьму тонким лучиком света — почему ей улыбнулся Нечаев?
