Семен Бабаевский - Сыновний бунт
И ушла. В оконце, затененное цветами, Иван видел, как Груня быстрыми шагами проходила подвору, повесив на руку кошелку, из которой все так же весело выглядывал петушиный гребень, похожий на язычок пламени.
Как только Груня вышла за ворота, Яков Матвеевич сказал, что нет надобности им стоять на кухне, и пригласил Ивана пройти в горницу. В этой небольшой квадратной комнате было прохладно, как в погребке, и пахло тем особенным, уж очень домашним запахом, какой обычно ютится во всякой давно обжитой деревенской хате. Потолок, побеленный известью, опускался так низко, что Иван невольно нагнул голову, а потом чуть приподнялся и нарочно потрогал рукой балку — ствол крепкого дерева, служивший основой чердачного перекрытия. Вдоль глухой стены выстроились две кровати, высокие, убранные одеялами, с кружевными подзорами по краям. Горкой возвышались подушки и подушечки, покрытые кружевными накидками. Стол с книгами и с настольной лампой примостился между окон, от него протянулась лавка, вся заставленная цветами в горшочках. В комнате было тесно и сумрачно. Может, причиной явилось обилие цветов. Они стояли не только на лавке, но и на полу, а те, в горшочки которых чья-то заботливая рука воткнула лесенки из прутиков, взобрались на подоконники, листьями укрыли стекло и заслонили свет. Два оконца с раскрытыми рамами смотрели на улицу. На цветках-сережках старательно трудились пчелы. Иван смотрел на пчел, улыбался, вспоминая, как эти оконца почему-то сами раскрывались как раз в ту минуту, когда он и Настенька ночью подходили к воротам. «Вот она какая славная хата, где живет Настенька! — думал Иван. — И кто это столько развел цветов Настенька или её грозная мамаша?»
— Что так задумался, Ваня? — Яков Матвеевич сел к столу. — Садись! Расскажи, как идут твои дела.
— Никак не идут, — ответил Иван, отодвигая стул и садясь.
— Что ж так? Или с духом ещё не собрался?
— Хожу по Журавлям, Делаю разные зарисовки. Так, всякие пустяки… Вся беда в том, что не знаю, с чего начать.
— Начни, Ваня, с батька!
— Как это начать с батька?
— Очень просто. Помирись с ним окончательно,
— Думаю, это моей работе не поможет.
— ещё как поможет! — Яков Матвеевич положил на стол пачку «Беломора». — Кури. Непременно поможет.
— По совести сказать, жизнь нас давно помирила. — Иван взял папиросу, подул в мундштук. — То, что случилось тогда, забылось. Время впитало в себя обиды. Но вам я скажу правду. Вот я приехал в Журавли, повидался с отцом, а сердцем к нему почему-то не потянулся. Или. отвык от него, или он очень переменился. Не пойму.
— Перемены в нем, верно, имеются, и перемены те, Ваня, к лучшему, — отвечал Яков Матвеевич. — Нынче Иван Лукич не тот, каким был, это все видят. Посмирнел и поумнел. Но то, что сердце к батьке не потянулось, плохо, Иван. Только у человека, окромя сердца, есть голова, сказать, разум. Иной раз приходится действовать разумом. Был у меня, Ваня, случай. В те годы, когда я обручился с Груней, жили мы мирно, душа в душу. Но вот родился Яша. Поехал я в Грушовку, прописал новоявленного Якова в книгу о рождении — живи! Казалось бы, чего ещё надо? Растите, родители, сына и радуйтесь. Нет, не пожелала Груня радоваться. А почему? По причине религии. Груня не была сильно богомольная, но её завсегда какая-нибудь глупость навещала. А тут ещё характер — беда, нож острый! Она у меня из тех, из норовистых ты ей — стрижено, а она тебе — брито. Любительница поставить на своем. Да, так вот, влезло ей в голову окрестить мальца в церкви. И тут мы сцепились. Такая кутерьма пошла, что впору кидаться в драку. Все одно, говорит, окрещу Яшу. Нельзя, бедняжке, жить некрещё ным. Уйдешь из дому, а я понесу Яшу в церкву. Ну, думаю, плохи мои дела. Не отступится Груня от своих слов и опозорит меня на все Журавли. Ночь не спал, думал, что делать. К утру придумал. Встал, умылся и весело говорю «Ну, Груня, перестань злиться, а собери харчишки мне в дорогу. На весь день поеду в Грушовку. Вызывают кузнецов на совещание. Вернусь поздно». Собрала Груня харчишки, а сама молчит, дуется.
Иван прислушивался к глуховатому голосу Якова Матвеевича, не понимая, к чему он завел этот рассказ. Курил и бесцельно смотрел в раскрытое окно. Луч солнца пробился сквозь цветочную зелень, на полу рассыпались рябчатые блики.
— В Грушовку не поехал, а зашел к своему напарнику Елизару Андронову, — продолжал Яков Матвеевич. — С Елизаром мы отправились к Анисье Овчаренковой и в её хате устроили секретный совет. После того как мы посовещались, Анисья и Елизар пошли к Груне и сказали, что они согласны быть кумом и кумой. И так как они будто уже договорились с попом, то надо Яшу окрестить непременно сегодня. Через время вижу в окно, идут кум и кума. Анисья несет завернутого в одеяльце моего сынишку, а рядом шагает Елизар. Посидели мы у Анисьи часа два. Дите тем временем поспало. После этого кум и кума понесли Яшу к матери и сказали «Ну, кума, молись богу, приобщился к кресту раб божий Яков». Я весь день пробыл в бригаде, помогал чинить плуги да бороны. Вечером заявляюсь домой. Вижу, Груня сияет. Чего, спрашиваю, такая развеселая? Радостно мне, отвечает, что ты приехал. Раздевайся и садись вечерять. Ну, как там, интересуется, посовещались? И такая ласковая да сияющая. Да и как же не сиять мужа обхитрила, на своем настояла. Яша уже вырос, а Груня и до сей поры считает, что та хитрость ей удалась. — Яков Матвеевич погасил папиросу, смял её в пальцах, пропитанных кузнечной гарью. — Ну, как? Понравилась моя семейная притча?
Иван улыбался и вспоминал, как час назад Груня упрашивала его не выдавать «секрет».
— Случай, в общем, любопытный, — отвечал Иван. — Но не пойму. Я-то тут при чем?
— Верно, ты тут ни при чем, — согласился Яков Матвеевич. — Эта притча поучительна в том понимании, что к каждой людине требуется свой подход. Так и к батьке твоему. Иван Лукич — тоже людина, да ещё и с норовом. Ежели к нему сумеешь подойти, на гору попрет, а не сумеешь — с горы не стащишь. Ты меня понял, Иван? Вот ты недавно перебрался на жительство в отцовский дом. Сам надоумил себя или кто подсказал?
— Сам.
— Молодец! Правильно поступил, — похвалил Яков Матвеевич. — Нечего было ютиться у Григория и этим злить батька. Ить он твой родитель. Или такой пример. Иван Лукич желает, чтоб ты называл его не отцом, а батей. И называй, разве трудно? И ещё советую порадуйся достижениям «Гвардейца». Поезди, Ваня, по хуторам, сравни жизнь теперешнюю с той, какая там была до «Гвардейца», а вернешься — похвали батька. Да знаешь, какое это счастье для отца — услышать похвалу сына? Нет, молод и этого не знаешь.
— Но журавлинцы живут ещё плохо. — Иван зажег спичку, прикурил и протянул огонек Якову Матвеевичу. — И эти землянки, как кротовые норы, и эта теснота в хатах… Смотреть больно! Ведь все это было, и все это есть.
— И ты болячки приметил? — спросил Яков Матвеевич строго. — Такое приметить нетрудно. И хатки стоят, как стояли, и в хатках тех полы земляные, и тесновато живут люди, сказать, без удобств. Но ты заметил, что журавлинцы нынче и одеты, и обуты, и сыты, и у каждого имеется корова и всякая там мелкая живность, и грошенята завелись, и хлеб есть в запасе? А в хатки те проникло электричество. Этого же ничего не было! А о себе ты подумал? Сын журавлинского тракториста приехал в Журавли работать над своим дипломом! Новые Журавли будешь планировать. Лет восемь тому назад, когда люди тут бедствовали, такое и в голову никому не могло прийти. А зараз — архитектор в Журавлях! Вдуматься, Ваня, надобно в эти слова!
— Об этом я много думаю.
— И хорошо, Ваня! — оживился Яков Матвеевич. — Думай, и побольше! А то что у нас получается? Пока люди бедствовали, об удобствах жилища никто и не помышлял. Не до жиру, быть бы живу! А зараз разбогатели, встали на ноги, оглянулись на свою житуху и удивились. И теперь те землянки, что столько годов согревали и были милы сердцу, стали бельмом в очах. Получился разрыв С одной стороны выстроились техника, машины, электричество, урожаи, высокие трудодни, колхоз-миллионер, а с другой — мостятся все те же землянки, те же халупки, и в них та же грязь и та же теснота. Как с ними быть? Вот, Ваня, вопрос…
— Ломать и строить настоящие дома, — сказал Иван.
— Ломают и строятся, — грустно ответил Яков Матвеевич. — Только каждому колхознику приходится выкарабкиваться из землянки самому, без поддержки. Он, бедняга, так старается, что силы надрывает, а в душе становится единоличником. Вот в чем беда. В поле мы все вместе, трудимся колхозом, урожаи или там молоко, шерсть, яйца добываем сообща, а дома, в своей норе, мы единоличники. И получается колхозная дружба дружбой, а табачок врозь! И зтот раздельный табачок особо чувствуется на строительстве новых домов. Возьми для примера своего брата Григория. Какой это был активист, какой трудяга! А как начал возводить домину, так и табачок врозь. «Москвичом» обзавелся, и колхозные трактора теперь ему не милы, весь Гришка, как крот, влез в свою домашность. А Лысаков из Птичьего? Построил себе дом с голубятней, сад развел, виноград посадил — чем не собственник? И многие выползают из землянок таким вот путем. Но разве нам требуются только жилища? А культурность? Есть в Журавлях клуб, но что это за клуб? Горьочие слезы. Имеются школы, ты их знаешь. Это же развалюхи, а не школы! И больница нам нужна. Заболеет че-
