Семен Бабаевский - Сыновний бунт
— Ни черта ты не понял! — крикнул Иван Лукич. — Тогда я покажу тебе все в наглядности. Подвинь-ка сюда лампу!
Яков Матвеевич повиновался и поставил перед Иваном Лукичом настольную лампу. Иван Лукич снял зеленый колпак и пальцем показал на лампу.
— Погляди, Яша, хорошенько на это электро-чудо. Сияет?
— Вижу. Что дальше?
— Теперь взгляни на шнур, по каковому устремляется к лампочке невидимая тебе энергия. Для прочной убедительности возьми шнур в руку. Взял? Вот так! Шнур как шнур, верно? — Раду-, ясь тому, что пример отыскался и простой, и, как он полагал, весьма наглядный, Иван Лукич покручивал ус и самодовольно усмехался. — Слушай дальше. Всякому человеку известно: лампочка сияет оттого, что к ней устремляется невидимый глазу ток, отключи этот ток — и лампочка погаснет… Правильно я сужу о технике?
— В общем, правильно, — согласился Закамышный, держа в руке шнур, — но к чему все это?
— Зараз поймешь! К тому, Яша, веду речь, что человек того тока не видит и руками пощупать не может. И когда мы смотрим на лампочку, как она сияет, мы радуемся и забываем, что есть две силы: видимая и невидимая. Вот и у нас с тобой так получается. — Иван Лукич не мог сидеть, прошелся по комнате, с улыбкой глядя на молчавшего Якова. — И ежели молвить иносказательно, то вот эта лампочка — это есть я. Она горит, её все видят, могут и руками пощупать и вообще… А вот шнур и та невидимая сила, что по нему марширует и зажигает лампочку, — это, Яша, ты. Чего смеешься? Именно так! И кто тут важнее: лампочка или ток?
— При чем же тут я? — спросил Закамышный. — Ежели говорить об энергии, то это скорее колхозники. Они сила, это верно.
— Не скромничай, Яков, не надо. — Иван Лукич сел к столу, надел на лампу колпак. — Ну, а как пример? Удачный?
— По-моему, пример странный и даже смешной.
— Вижу, Яков, ни черта ты в жизни не смыслишь! — рассердился Иван Лукич. — Ежели приглядеться, то пример сильно для жизни поучительный! Так-то, Яков!
III
Думая о том, как он встретит Настеньку, о её отце, которого хорошо бы повидать дома, Иван открыл дверь и в тесных сенцах столкнулся с тетей Груней. Она куда-то торопилась. В руках у нее была кошелка; из нее выглядывала петушиная голова с красным, как язычок пламени, гребнем. Груня посмотрела на Ивана, как смотрят на человека, которого давно считали пропавшим без вести или который поклялся, что никогда ноги его не будет в этом доме, и вдруг заявился. На дородном, с темными стежечками бровей лице её то появлялась улыбка, то оно выражало: испуг. Дело в том, что Груня не раз слышала, как Иван в полночь подводил Настеньку к воротам и как они о чем-то шептались. Ей не хотелось, чтобы Иван подходил к воротам с её дочкой. Она называла Ивана «книгинский беглец» и считала, что он не женится на Настеньке, а только закружит девушке голову и что ночное провожание к добру не приведет. Лучше бы ничего не знать и ничего не слышать. Но, как на грех, случалось так, что в ту минуту, когда молодые люди приближались к воротам, Груню покидал сон. Оконце было раскрыто, и её чуткие уши улавливали не только шаги и весело бубнящие голоса, не только тихий, нарочито приглушенный смешок Настеньки, но и звуки, очень похожие на поцелуи. «Быстро книгинский беглец влез в душу девушки! — горестно думала Груня, ворочаясь в постели. — Раз дело дошло до поцелуев…»
Поэтому она смотрела на нежданного гостя как на виновника её ночных тревог. Она даже подумала, что, может быть, Настенька не ночевала дома потому, что Иван привел её в полночь не к воротам, а в дом своего отца. И вот пришел сообщить родителям, что они с Настенькой решили пожениться, и Груня не знала, радоваться или огорчаться. Ей казалось, что Иван непременно знает, куда запропастилась Настенька, и не случайно он появился в сенцах так нежданно-негаданно. «Ну, ну, чем меня порадуешь или огорчишь, дорогой соседушка?» — думала Груня, меряя Ивана строгим взгядом. Потом она спохватилась, что нельзя же так нелюдимо встречать гостя, а может быть, и будущего зятя. Она приветливо улыбнулась Ивану, поставила в угол кошелку с петухом и сказала:
— Ванюшка! И как это ты, бедолага, отыскал дорогу в нашу хату? Я уже думала, что так и уедешь, а у своих соседей не побываешь. Нет, слава тебе господи, пришел…
— Верите, тетя Груня, как-то так… Не случалось…
— А теперь случилось? — В больших, чистых глазах Груни замелькали смешинки, которые говорили: ей-то хорошо известно, что оно такое «не случалось». — До наших ворот, сдается мне, дорожку дюже приметил. Угадала, Ваня? В самую темную ночку отыскивал ту дорожку. Ну, проходи в хату, гостем будешь.
— Это вы на что намекаете, тетя Груня? — На то самое, Ваня.
— Видите, в чем тут дело, — рассудительно начал Иван. — Настеньке одной боязно ходить ночью, вот я её и провожал.
— Верно, верно, — согласилась Груня. — Дочка моя из пужливых, я её знаю, сильно боязливая,
— Может, я вам помешал? — спросил Иван, переступая порог и рассматривая комнату. — У вас какие-то дела, тетя Груня?
— Ничего, дела подождут! Это кума Анисья, крестная Настеньки, попросила кочета на развод. А у меня есть лишний и такой славный кочет, что аж жалко относить.
— Вы что, Настеньку в церкви крестили? — удивился Иван.
— Э-э! Милый! В том-то и беда, что Настенька растет некрещё ной. — Сложила на груди сильные руки, взгрустнула. — По этой причине и норовом она такая взбаламутная. Яков не дозволил окрестить… Охо-хо-хо! Или какой бесенок, прости господи, сидит в ней, или такая уродилась. — Приблизилась к Ивану, понизила голос до шепота. — Умеешь, Ваня, секрет беречь? Не выдашь?
— Ну, что вы, тетя Груня? Могила!
— Тогда я тебе скажу. И Яшу отец запрещал в церкву нести, а кума Анисья тайком все ж таки носила — доверительно говорила Груня. — Вот через это и растет Яша таким славным парнем, что сердце не нарадуется. И в институт поступил, и собой смирный, с людьми обходительный. А с Настенькой одно горе… И в кого такая уродилась?
— Может, в свою мамашу? — робея и улыбаясь, спросил Иван.
— Что ты, Ваня! Если б все люди были такие смирные, как я, да обходительные… — На лице — печаль и уныние. — Беда с Настенькой…
— Что-нибудь с ней случилось?
— С нею завсегда случается. — Груня вы-терла кончиком платка набежавшую слезу. — Сю ночь дома не ночевала. И где она, неведомо. Яков пошел отыскивать. Ваня, может, ты знаешь?
— Я? Ну, что вы! Я пришел…
— Вижу, что пришел, не слепая. — Груня сердито посмотрела на Ивана. — И правильносделал, что сам заявился. Когда есть на душе грех…
— Какой же грех? — Иван развел руками. — Что вы говорите, тетя Груня? Я ничего не знаю.
«Ишь каким незнайкой прикидывается! — думала Груня, смело глядя на Ивана. — Чует кошка, чье мясо слопала. Хитришь, парень, а только меня не перехитришь. Дочку спрятал, а сам дурачка из себя строишь. По глазам твоим бесстыжим вижу — хитришь».
— Так-таки и не знаешь, куда скрылась Настенька? — в упор спросила Груня.
— Не знаю. Честное слово!
— Побожись!
— Что вы! Не умею.
Иван хотел улыбнуться и этим показать, что шутка смешит его, но улыбки не получилось.
— Не умеешь божиться? А обманывать меня умеешь? Перекрести лоб!
— И лоб крестить не буду.
— Ой, Ваня, Ваня! И как тебе не грех кривить душой? Ну, сказывай правду! — крикнула Груня командирским баском, кинув строгий взгляд на рогач, стоявший возле печки. — Где моя дочка? Сознавайся!
После этих угрожающих слов тонкие брови на сердитом, в багровых пятнах лице Груни поползли вверх и переломились на переносье. Иван, с тревогой поглядывая на сжатые кулаки разгневанной соседки, начал побаиваться, как бы мирный его визит в дом Закамышных не окончился скандалом. И надо было полагать, что через минуту или две рогач очутится в руках Груни и предчувствие Ивана сбылось бы, и ему, чего доброго, пришлось бы спасаться бегством. Но тут, как нежданное счастье, на пороге появился Яков Матвеевич.
— О! И Ванюшка у нас! — удивился он. v Я ещё в окно увидел мужчину, думаю кто4 это? — Обратился к жене — Радуйся, мать отыскалась наша дочка! И знаешь, где ночевала? На Куркуле, у Подставкиных. Подружку решила проведать. — Пояснил Ивану — У Настеньки есть подружка Маруся. В прошлом году вышла замуж за куркульского бригадира Егора Под-ставкина. Ну, Егор по дурости обидел Марусю, в драку полез. Вот Настенька и ездила утешать подпушку. Я звонил Подставкину. Сказал, что Настенька уже выехала в Журавли.
Груня радостно взглянула на мужа и, заговорщицки подмигнув Ивану, сказала
— Я так и знала, что она у Маруськи. Где ей ещё быть? — И к мужу — Матвеич, а мы тут с Ваней беседовали.
— О чем, ежели не секрет?
— Все о жизни толковали, все о жизни. Ну, побегу к Анисье. Она давно меня ждет.
И ушла. В оконце, затененное цветами, Иван видел, как Груня быстрыми шагами проходила подвору, повесив на руку кошелку, из которой все так же весело выглядывал петушиный гребень, похожий на язычок пламени.
