Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— У меня все горит внутри, — сказал Татаринцев, шевеля пальцами рук. — Умру…
Он строго глянул на Петра глубоко запавшими глазами.
— Слушай… полковое знамя… я успел отбить… Фашисты хотели взять… не дал им… Тут, со мной… Достань. Я не могу двигаться…
Петро осторожно расстегнул гимнастерку раненого… Шелковое полотнище в засохших сгустках крови коробилось под пальцами, было горячим от тела.
— Найди наш полк… Скажи: Татаринцев нес, сколько мог… Вернуть знамя… надо.
Он перевел дыхание, лицо его покрылось испариной.
— Увидишь жену… Аллочку… она в полку, расскажи все… вот… Рубанюк…
Татаринцев вновь впал в забытье. Петро развернул знамя; подумав, вынул складной ножик и осторожно отпорол бахрому. Снова сложив знамя, он спрятал его под сорочкой. Потом застегнул гимнастерку и только тогда позвал вернувшегося с водой Мамеда.
В полдень Татаринцев, не приходи в сознание, умер.
XVПетро переживал свое горе мужественно, ничем не показывая, как тяжело у него на душе. Стараясь забыться, утишить острую боль, которую причиняли ему мысли о брате, он придумал себе работу: тщательно вычистил оружие, собрал большой ворох сухих веток и листьев, потом взял саперную лопатку и принялся рыть могилу Татаринцеву.
Только теперь он понял, как сильно любил брата. Долгая разлука не притупила этого чувства. Все, что было связано с Иваном, вставало сейчас в памяти с такой отчетливостью, словно это было только вчера.
…Петру едва исполнилось шесть лет, а Иван уже состоял в чоновском[11] отряде. По району бродили небольшие кулацкие банды; они терроризировали население, убивали коммунистов и комсомольцев, уводили в леса советских активистов, жестоко с ними расправлялись. Иван появлялся дома редко. Он приходил запыленный и усталый, с карабином за плечами и с полными карманами патронов. «Ой, смотри, Ванюшка, — испуганно говорила каждый раз мать, — убьют они тебя». — «Не убьют, — бесстрашно откликался Иван. — А и убьют, то за людей голову положу, за правду».
Петро во все глаза смотрел на брата, с уважением ощупывал его боевые доспехи. А когда Иван замечал, наконец, устремленный на него восхищенный взгляд братишки и подмигивал ему, тот смелел и начинал донимать бесконечными вопросами: зачем люди делаются бандитами? Убивают ли они маленьких? Есть ли у них такие винтовки, как у Ванюшки? Однажды, после разговора брата с отцом, Петро спросил: «А что такое людская правда?» Иван переглянулся с отцом и матерью, долго с улыбкой смотрел на маленького Петра. Но ответил серьезно, как взрослому: «Это большое слово — правда. Подрастешь — тебе все понятно станет. За правду Ленин и другие большевики шли в тюрьму, в ссылку. Добивались, чтоб не только графам Тышкевичам жилось добре, а всем людям. За правду эту человеческую и батько наш с белополяками да немчуками бился». Иван ласково потрепал братишку по плечу, а Петро стал допытываться про графов, белополяков.
…И еще вспомнилось Петру… Он уже был секретарем комсомольской ячейки, когда Иван, отслужив срочную службу, приехал из армии домой на побывку. Деятельностью Петра в селе он остался доволен, но на прощанье все же сказал: «Гляди, Петро, всегда помни, чем наша семья государству своему обязана. При другом строе так бы и не выбились мы из нужды. Крепко держись партии большевистской! Это верная мать для таких, как наша семья».
Петро вспомнил еще многое. И о том, как Иван поддерживал семью, когда ей приходилось туговато, и о том, как радовались, когда Иван получил свое первое командирское звание.
Долбя лопаткой слежавшиеся пласты лесного перегноя, Петро думал о том, что никто из семьи не узнает даже, где погребено тело Ивана, не поплачут над его могилой отец, мать…
Отдавшись горестным думам, Петро не заметил, как солнце стало клониться к западу и в лесу стало прохладнее, темнее.
Он вернулся к орешнику, лег ничком на траву. Скоро должны были вернуться из хутора товарищи, и хотелось собраться с мыслями, взять себя в руки.
Незадолго перед вечером Тахтасимов первый увидел подходившего Михаила. За плечами у него был увесистый мешок.
— Почему один? Где Шумилов? — спросил Мамед, помогая товарищу спустить на землю ношу.
— Осторожней. Здесь бутыль с молоком. Достал для нашего санбата.
— Шумилов почему не вернулся?
— Идет сзади. С ним еще двое.
Михаил заметил, что Петро чем-то подавлен.
— Ты что такой грустный, Петя? — спросил он.
— Лейтенант помер, — шепотом ответил за Петра Мамед.
— Умер?
Михаил вопросительно посмотрел на Петра. Тот встретился с ним взглядом и вдруг, замигав ресницами, закрыл рукой лицо.
— Ты что? — встревожился Михаил. — Что стряслось, Петя?
— Брат… убит.
Михаил стоял растерянно, не зная, как утешить друга.
— Что в хуторе? — с усилием выжимая слова, спросил Петро.
— Полно фрицев. Гайсин и Христиновку сдали. В общем, дело табак.
Михаил развязал мешок, бережно извлек из него четвертную бутыль с молоком. В мешке, кроме того, были два куска свиного сала, большая буханка пшеничного хлеба, вареная молодая кукуруза, лук, огурцы. Отдельно, в полотняном мешочке, — самосад.
— Шумилов еще несет кое-что, — сообщил Михаил. — Прямо-таки подвезло. Нацисты приказали для своих раненых собрать. По всем дворам солдаты шарят. Ну… удалось хитростью отнять.
Понизив голос, Михаил добавил:
— Харчи — это полдела. Колхозники обещают определить Брусникина к надежной старухе.
— Рискованно, — высказал опасение Петро. — Фрицы кругом.
— Тут еще опаснее. Все-таки уход за ним будет, фельдшер в хуторе какой-то есть, отставной.
Вскоре вместе с Шумиловым подошли усатый селянин в старой артиллерийской фуражке и сухощавый пожилой мужчина в костюме городского покроя. В селянине Петро с первого взгляда узнал возчика, который поил его водой по пути на медпункт.
— Узнаешь, отец? — спросил он.
— Извиняйте, щось запамятовал.
— Водой поил. В гости приглашал: мол, спроси в Большой Грушевке Петра… Петра… Ковальчика, кажется.
— Было… было… Теперь помню.
Крестьянин снял свою измятую фуражку, вытер стриженую потную голову и оправдывающимся тоном сказал:
— Такая коловерть пошла! Разве всех упомнишь? Я вон с родного села сиганул — аж у троюродного брата на хуторе очутился.
Пока бойцы вертели цыгарки и с наслаждением закуривали, он оглядывал их лесное пристанище.
— А это что за человек? — шепотом спросил Петро, показав глазами на второго мужчину.
— Потом объясню. Беженец польский, если не врет.
Петро глубоко затянулся горьковатым дымком, выпустил рыжее облачко.
— Так в хуторе неважные дела? — спросил он.
Ковальчик безнадежно махнул рукой:
— А у нас говорят: «Ворог в хату влиз — повна хата слиз». Черные списки в первый же день начали писать. За сочувствие советской власти и красным армейцам.
— Ну, а вы к нам пришли. Раненого соглашаетесь приютить. Опасно ведь?
— Узнают — шкуру спустят, — согласился Ковальчик.
— И не страшно?
— Как тебе сказать, дорогой человек? — задумчиво произнес Ковальчик. — Умирать никому неохота. Но только, как говорят, страх по пятам за неправдой ходит. А какая уж тут, рассуди, неправда — своих людей вызволять?
Ответ Петру понравился. Они поговорили еще немного, потом Ковальчик собрался уходить. Он еще раз подтвердил свое обещание прийти завтра к вечеру с родственником за раненым.
Михаил и Мамед принялись раскладывать на траве еду. Петро пристально оглядел горожанина, приблизился к нему.
— Вы кто такой? — настороженно спросил он, щупая глазами его заросшее щетиной лицо с крупными морщинами.
— Jestem robotnikiem z Drohobycza. Jakub Dabrowieckil.[12]
— Поляк?
— Polak[13].
— Как вы попали в лес?
— Poszukuje swych towarzyszy. Uciekalismy przed faszy-stami, prosze pana…[14]
Глаза пришедшего, выразительные, голубые, смотрели на Петра не мигая.
— Вы не врач, случайно?
Поляк перевел взгляд на Брусникина, с сожалением покачал головой.
— Jestem gornikiem… Robotnikiem…[15]
Нужно было немедленно принимать решение. Петро еще раз придирчиво оглядел поляка, задержал взгляд на его новой, почти не запыленной куртке: так опрятно не могли выглядеть люди, идущие тяжкими дорогами-отступления. «Заброшен фашистами», — решил Петр.
— Документы есть? — резко спросил он.
— Nie.[16]
Поляк вдруг понял, что ему не верят, и с легкой обидой в голосе сказал:
— Nie wierzycie mi? Jestem górnikiem. Nienawidzę hitlerowców…[17]
Он замолк, затем вдруг вспыхнул, изменился в лице. Мешая русские слова и польские, взволнованно заговорил:
— Proszę, żeby mnie wzięli do Armii Czerwonej. Nie przy-Imują. Moją ojczyznę zajęli faszyści. Jak mam postąpić? Jes'li Rosjanie nam nie pomogą, Hitler pozostanie w Polsce gospodarzem. Dla nas zaczął się dzień dopiero z tą chwilą,kiedy wy przyszlis'cie ze wschodu. A teraz noc, noc…[18]
