Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Туда, хлопцы! — крикнул Михаил. — Летчик, наверно, жив.
От дороги к месту падения самолета, опережая друг друга, устремились, бойцы, ребятишки, женщины.
Петро с Михаилом добежали, когда невдалеке от горящего самолета уже плотно сбилась толпа. Рослый сержант одной рукой держал летчика за расшитый галунами мундир, а в другой у него поблескивал отобранный пистолет.
— Стрелять хотел, — обращаясь к толпе, взволнованно пояснил он и вдруг широко размахнулся и огрел летчика по затылку.
Белокурая прядь волос летчика мотнулась, но он сейчас же выпрямился и озлобленно посмотрел на толпу.
— Ты детишек зачем расстреливаешь? — крикнул сержант. — Подлю-юга! Бандит!
Петро, протискиваясь вперед, услышал, как летчик, презрительно глядя на сержанта, сказал:
— Никс стрелять… тетишек…
— Никс? — разъярился сержант. — Гитлеровская морда! Что ж ты, конфеты кидал?
В круг людей прорвалась женщина. Петро узнал молодайку с узелком. Она подошла вплотную к летчику, в упор разглядывая его холеное лицо с выпуклыми светлыми глазами.
— Ты ему еще цыгарочку поднеси, — сердито бросила она сержанту. — Разговоры завел…
И прежде чем сержант успел ответить, она рывком потянула фашистского летчика к себе и сильной рукой швырнула его к толпе.
— Бейте его, бабы! — взвизгнула она высоким рвущимся голосом.
— Эй, тетка! Самосуд устраиваешь? — крикнул рослый сержант и загородил своим телом летчика. — Он нам живой пригодится. Такой «язык» с неба свалился, а ты…
…В километре от леса поток беженцев и воинских частей повернул обратно. Переполох подняли мчащиеся навстречу люди в повозках из обоза какого-то полка. Они сообщили, что дорога на Гайсин отрезана танковым десантом противника.
XIIIПоследний раз Петро разговаривал с Людниковым в полдень на выгоне за хутором.
Вражеские бронемашины прорвались со стороны Большой Грушевки, пронеслись окраиной и свернули к вербам, отрезая советским подразделениям выход на дорогу.
Людникову удалось собрать десятка три бойцов из своей и других рот. Он отозвал Петра и торопливо сказал:
— За огородами, вон там, где конопля, два наших пулемета. Патроны есть. Кройте туда, к пулеметчикам. В случае чего, прорвемся к лесу. А я соберу по хутору бойцов.
Петро крикнул Брусникина и Мамеда, и все вместе они побежали к конопле.
Тут расположилось несколько бойцов. Петро сразу обратил внимание на то, что оружие их свалено в кучу, у пулеметов.
— Вы что, в санаторий приехали? — крикнул он. — Разбери винтовки.
— А ты что за пень вылупился? — огрызнулся высокий боец с грязной, запыленной повязкой на левом глазу. — Ишь, строгий какой.
Петро пристально посмотрел на него, сдвинул брови и тихо, но твердо приказал:
— Сейчас же разобрать оружие! Тахтасимов, проверить пулеметы!
— Над нами поставили одного такого начальника. Чего орешь! — неохотно поднимаясь, сказал боец с повязкой на глазу. — Вон, возьми его за рупь двадцать.
Он кивнул в сторону подсолнухов. Оттуда, шелестя листьями, вынырнул Михаил. В подоле его гимнастерки лежали крупные желтоватые огурцы, головки лука.
— Сейчас подзаправимся, — широко улыбаясь Петру, сказал он. — Огурчики…
— Не время, Мишка, — недовольно прервал его Петро. — Накроют нас здесь фрицы, будут тогда всем огурчики.
У Петра сбилась повязка, показалась кровь. Поморщившись, он поправил бинт и сказал:
— Без драки мы отсюда не выберемся. Так и Людников полагает. А у вас оружие вон в каком виде.
Михаил молча роздал огурцы и начал возиться у своего пулемета.
В лесу, совсем недалеко, разгоралась ружейная перестрелка, и бойцы зашевелились энергичнее: приготовили гранаты, помогли установить пулеметы.
…Собрав на хуторе бойцов, Людников приказал им накапливаться на окраине и присел на завалинке, чтобы перевязать руку.
Близкое гудение моторов заставило его вскочить. Из-за угловой хаты появился танк. Тотчас же в башенном люке показалась голова танкиста. Сняв шлем, он огляделся и заметил Людникова.
— Рус, сюда! — поманил он его пальцем.
Людников с лихорадочной поспешностью схватился за пистолет.
Выстрелить он не успел. В конце улицы показались мотоциклисты. Машины приближались с бешеной скоростью, и Людников, перемахнув через низенький плетень, побежал огородами, прячась в подсолнухах и за кустами бузины.
Когда находившиеся возле пулемета заметили танк с фашистской свастикой, боец с повязкой, блестя одним глазом, сдавленно сказал:
— Ну, труба нам, ребята! Давайте сматываться, покудова они нас не обнаружили.
Петро не забывал, что в хуторе остался с бойцами Людников. Он подумал, что командир роты ни за что не оставил бы своих людей.
— Отползайте в лес, — негромко приказал он красноармейцам. — Мы придержим гадов.
— Да скорее уходите, — добавил Михаил. — Винтовки не забудьте.
Он довольно спокойно выкатил пулемет на тропинку и залег.
Бойцы начали отползать гуськом меж грядками, волоча за собой оружие и патронные коробки. Мамед и Брусникин остались около второго пулемета.
В эту минуту показались мотоциклисты. Они с треском неслись по хутору.
— Чесанем их — и ходу! — почему-то шепотом сказал Михаил.
За выгоном захлопали сперва редкие, затем участившиеся выстрелы. Осторожно высунув голову, Петро увидел бегущих к садам бойцов. Они пригибались, стреляли, снова бежали.
— А ну, жми, Мишка! — сказал Петро, нервничая. Михаил дал длинную очередь. Где-то близко короткими очередями бил Мамед.
— Есть два! — возбужденно крикнул Брусникин. Вражеские солдаты рассыпались и залегли под плетнями.
Несколько автоматных очередей сухо защелкали у крайней хаты. Чиркнув по головке подсолнуха, низко дзенькнула пуля.
Минуты через две гитлеровцы осмелели. Прячась в кукурузной поросли, спешенные мотоциклисты стали просачиваться на огороды.
— Давайте уходить, — сказал Петро. — Живее! Прихватив с собой замки от пулеметов, они ползком выбрались к стогам сена и, скрываясь за ними, побежали в лес. И вдогонку им свистели пули, и когда они уже достигли опушки, Брусникин вдруг завопил не своим голосом. Ему раздробило пулей бедро.
— Потом перевяжем, — склоняясь над ним, сказал Петро. — Идти можешь?
Брусникин стих, но потом застонал еще громче. Кровь хлестала безостановочно. Петро с Мамедом, сложив руки, понесли его.
Отойдя немного, они бережно положили Брусникина на мшистую землю. Петро осторожно отодрал от его дрожащего тела мокрую, быстро черневшую сорочку.
— Разрывная, — тихо сказал Михаил.
— Эх, как назло! Ни иоду, ни бинтов.
— Там… в сумке… полотенце есть, — бессильно произнес Брусникин.
Его перевязали чистым полотенцем и понесли дальше. Шли молча, углубляясь в лес.
XIVПосле всего, что было пережито за последние сутки Петром и его товарищами, лесная тишина казалась им странной и подозрительной. Они настороженно оглядывались по сторонам, говорили вполголоса. Брусникина несли поочередно, смастерив носилки из плащпалатки и двух жердей.
Перед сумерками присели у густого, повитого паутиной орешника.
Михаил через несколько минут встал, поднял кверху горящие ладони, потряс ими, сгоняя кровь, затем вытянул по швам и сказал, подражая Людникову:
— Комендантом укрепрайона назначаю Рубанюка.
— А сам на какую должность хочешь пристроиться? — спросил Петро без улыбки.
— Начальником продсклада. У кого что в сумках или карманах завалялось, немедленно сдать на хранение. И в первую очередь табачок.
Запасы оказались жалкими: несколько сухарей, две банки мясных консервов, семь кусочков сахара с налипшими на них крошками махорки. Сейчас, когда можно было сиять обувь, раскинуть ноги и прижать воспаленные ступни к прохладной траве, об еде никто и не думал. Но спустя некоторое время голод дал себя почувствовать.
— Еще не раз вспомним роту, — мечтательно произнес Михаил. — Каши сколько хочешь, вечером чаек, впереди тебя боевое охранение.
— Дд-а, тут подтягивай пояс, — откликнулся Петро.
Михаил повертел в руках консервные банки, сунул одну из них обратно в вещевой мешок, а другую, открыв плоским штыком, поставил перед Брусникиным.
— Получай спецпаек, — сказал он, стараясь придать своему голосу беспечность и веселость. — Чтобы все слопал.
— У нас поговорка старый есть, — сказал, подсаживаясь к Брусникину, Мамед. — У кого борода нет, то каждый из своего борода по один волос дает — и у него будет борода! Кушай, друг.
Он судорожно глотнул слюну и, смутившись, негромко прокашлялся.
— В груди жжет, — пожаловался Брусникин Петру, когда тот склонился над ним. — Пить хочется… А есть не хочется…
