Виктор Смирнов - Тревожный месяц вересень
Убивать людей в такое утро!.. Кровь на кожанке начала густеть, потеки ее как бы вспухали — так зимой над родником набухает и плотнеет наледь.
— Давай за телегой, — сказал я Попеленко. — Пусть люди знают, что бандита убили… И это… — Я вспомнил Гупана. — Опознать надо. Положено.
* * *
Бабка Серафима вставляла фанерку в разбитое окно. Все, что нужно было сказать по поводу происшедшего, она уже сказала и теперь только ворчала.
— Такое цельное стекло было… Всего из трех кусочков. А он расшиб, трясця его бандитской матери!
— Ничего, нынче все с фанерками живут! — сказал я. — Дайте-ка молоток, Серафима…
Возле нашей хаты стояли любопытствующие соседи.
— Я гляжу скрозь туман, какой-то хлопец, дюжий из себя, по улице идет, рассказывал Попеленко, воодушевясь. Перемирие кончилось. Теперь «ястребок» хотел извлечь хоть какую-то выгоду из новой ситуации. Насладиться ролью героя. — Думал сначала, что товарищ Капелюх возвращается… Не! Это здоровенный бандера прет — чистый бугай… Как «фердинанд»! И что ж вы думаете? Подходит он к хате товарища Капелюха — и шасть через тынок. Прямо так ловко сиганул, как кошка.
«Бугай», «фердинанд», «кошка»… Образно рассказывал Попеленко. Может быть, его по-настоящему увлечет роль героя.
— Ну, думаю, дело неладно. Я поближе. А он, вражий сын, до окна, где товарищ Капелюх спит, притиснулся и чего-то разглядывает. Ладно, думаю, погляди-погляди, от меня не уйдешь. Тут он поднимает свой автомат и как даст в окно. Как даст! И снова через тынок — шасть!
Слушатели охнули, переживая за Попеленко. Только Гнат, возвышаясь за толпой глухарчан с пустым мешком на плече, улыбался во весь щербатый рот.
Народу прибывало. Рядом с Гнатом появилась Варвара. — Я по бандюге из автомата! — продолжал Попеленко.
— Не по нему, а чуть выше, — поправил я «ястребка». — По деревьям.
— Не перебивайте! — сказал осмелевший Попеленко. — Бандюга бежать. А я за ним. И снова по нему. И за ним. А он от меня. И снова. Он на озимь, а я за ним. Он от меня. Тут товарищ Капелюх на мой сигнал заспешил, и мы взяли его в клещи.
— Мне показалось, бабуся, вы кричали? — спросил я у Серафимы.
— А кто б не закричал? Я думала, тебя убили. И как это ты догадался уйти с дома? Не иначе перст, судьба.
…Этот конопатый парень из шайки Горелого подошел к оконцу справа, со стороны шелковицы, чтобы ему было сподручно стрелять по топчану. В бледном свете он принял взбитое одеяло за человеческую фигуру, а старую шапку — за голову. И хотя промахнуться было трудно, он выпустил половину обоймы. Чтобы наверняка. И знал ведь, где мой топчан стоит, у какого окна, все знал.
— Господи! — сказала Серафима. — Когда же окна перестанут бить? Где ж стекла люди напасутся? Все бьют и бьют, бьют и бьют… Вроде и фашиста прогнали. Когда ж война кончится, чтоб им, бандерам, на том свете голой задницей на шило сесть!
И она погрозила в сторону леса тощим кулаком.
Гнат захехекал и собрался было со своим мешком в обычный утренний маршрут, но Варвара остановила его:
— Ты куда голодный? Пойди поешь…
Гнат радостно замычал и закивал головой. До чего же добрая душа стала у Варвары. Что она, искупала былые грехи этой благотворительностью?
Я прошел в хату. Все старенькое одеяло было изрешечено. Пули выщербили глиняный пол под топчаном, рикошетя, побили стены. «Да, повезло мне в это утро, крупно повезло», — думал я, разглядывая одеяло.
Не случайно, конечно, этот конопатый парень, дав очередь, помчался по тропе через озимь в сторону родника. У него, наверно, было два задания: прикончить меня и взять из схорона узелки. Два простейших задания: убить человека и захватить попутно сало и бельишко.
Конечно же теперь нечего было и думать устраивать засаду у родника. Они туда больше не придут. Ведь конопатый убит неподалеку. Мы по-прежнему останемся в неведении. Откуда, кем, когда будет нанесен следующий удар?
…Телегу с убитым бандитом-верзилой мы провезли по селу. Солнце уже приподнялось над туманом, и в село вернулись краски. Заиграли желто-зеленые листья на тополях, неровными алыми свечами зажглись в садах вишни, тусклой медью обозначились дубки. Над трубами поднялись ровные белые струйки дымков. Под солнечными лучами соломенные крыши закурились паром, иней пятнами сходил с них, и вскоре по завалинкам застучала капель. Вызеленялась трава. Наступил обычный утренний час листопада; прогреваясь, отмороженные черенки листьев легко отцеплялись от ветвей, и всюду — под дубками, тополями, вишнями, акациями, яблонями — закружилась осенняя метель. Ранние заморозки, ранние заморозки.
— А к хате Варвары он не подходил, — сообщил Попеленко.
— Догадываюсь…
Я ничего не сказал своему приятелю об Антонине. Я подумал, что она никак не могла предупредить бандитов о приезде Абросимова. И вообще… Я же помнил, как она стояла у брички и смотрела на этого незнакомого ей райкомовского хлопца.
Рука конопатого парня свесилась с телеги, желтые от курева негнущиеся уже, твердые пальцы чиркали об обод колеса. И хотя передо мной был враг, к мертвому я уже не чувствовал никакой ненависти. Больно мне было. В следующий раз, быть может, они ухлопают меня. Потом настанет зима, и «ястребки», как зверей, выследят в лесах бандюг. Снова будут мертвые на телегах. А озимь занимает небольшой лишь клинышек на без того необширных приглухарских полях. Некому пахать, некому сеять. И по-прежнему бабы будут тащить на себе тяжкую ношу всей крестьянской работы.
— Что мы будем делать с ним? — спросил я у Попеленко, когда мы медленно проехались по селу, сопровождаемые взглядами глухарчан, лаем встревоженных собак и пением петухов.
— Видать, нездешний, — сказал «ястребок». — Провезем еще раз, может, кто признает.
Мы развернулись и снова поехали по улице, по самой ее середине. К кончарне, навстречу нам, шли работницы — ангобщицы, лепшицы, заготовщицы… Они смотрели на бандита, переглядывались, шептались о чем-то. Догадывался я, о чем они шептались. Мертвый, он конечно же для них, как и для меня, не был страшным бандюгой, злодеем, не был тем человеком, который убил мальчишку из Ожина и вырезал на его лбу звезду. Он был просто здоровенным деревенским парнем с красными загорелыми руками. Эти руки могли починить завалившуюся хату, сменить упавший плетень, перекопать яблоньку в саду. И уж обнять эти руки могли крепко и грубо, по-мужицки. Вот о чем, наверно, шептались вдовы и солдатки с гончарного. У них был свой взгляд на вещи.
Может, и не этот парень снял курточку с Абросимова? Может, убийцы просто отдали ему, когда вернулись в свой схорон, а сам он — запутавшийся, запуганный своими атаманами крестьянский сын? Э, нет, слишком ловок, слишком быстр! Запуганные действуют не так.
Никто из глухарчан не хотел признавать убитого.
— Повезли его на Гаврилов холм, — сказал я. — Чего валандаемся?
Мы направились в вербной дороге, что вела на кладбище. На повороте встретили Семеренковых. Отец как будто не заметил телеги. В этом конечно же было что-то странное. Но Антонина прямо и смело посмотрела на меня. Не спряталась, как обычно, за черными шорами платка. Наши глаза встретились. Мне показалось, она обрадована… Чем? Тем, что погиб конопатый бандюга, для которого она носила узелки?
— Антонина будет еще красивше сестры, — сказал вполголоса Попеленко, увидев, как я оглядываюсь. — Только та шибко выставлялась… как цаца!.. А эта тихая, горестливая. Вот только немая, инвалидка! Раньше вроде разговаривала… Лихоманка напала… Им бы какую бабку позвать, выгнать хворобу, да при их бедности и заплатить нечем! А инвалидку кто возьмет?
Я смотрел вслед Антонине. И она обернулась. Ну что мне делать с тобой, Антонина? Допросить? Не могу я тебя допрашивать. Отправить в район? Будет ли у них время разбираться с тобой? Нет!
— Сам ты инвалид! По языку, — сказал я своему приятелю. — Болтается он у тебя без привязи.
8
Вечером я отправился к гончару, оставив Попеленко дежурить на улице. Я взял с собой сидор, а в нем лежали четыре узелка, те самые. Сидор припрятал во дворе, прежде чем постучаться.
Семеренковы ужинали. Хата была просторная, большая даже по глухарским понятиям, где лесу хватало и где любили жить вольно, с раскрашенной обычным глухарским орнаментом громоздкой печью и двумя длинными столами. На одном из столов стоял кувшин с молоком, возле него две глиняные кружки и два ломтика хлеба — курице не хватило бы распробовать. По синеватому цвету молока нетрудно было определить, что оно не только снятое, но, пожалуй, еще и разбавленное водой. Ничего удивительного, что Антонина отличалась такой бледностью.
— Садитесь с нами, — сказал отец. Он исподлобья наблюдал за мной, ссутулившись, свесив под стол больную руку.
